Одиссея капитана Балка. Дилогия

благодаря дружбе с сыном Александра III, и с легкостью променял палубу крейсера в

дальнем море на столичные паркеты и мостики царских яхт в Маркизовой луже.

В 1892-ом году он, сразу по возвращении «Памяти Азова» в Кронштадт, назначается

членом комиссии при библиотеке морского министерства по военно-морскому делу, где

подбирает для заинтересовавшегося флотом наследника разнообразную литературу и

карты для его личного пользования. Через пару месяцев он уже заведует военно-морским

ученым отделом главного морского штаба. А меньше чем через год Николай Николаевич -

флигель-адъютант молодого Императора и его флаг-капитан! Тут и орлы на погоны не

заставили себя ждать. Сначала один, а затем и второй…

Столь головокружительной карьеры при дворе никто из наших моряков не делал. До

вышеупомянутого Нилова. Константин Дмитриевич, правда, и внешне, и внутренне, был

полным антиподом тщащегося своей ученостью «академика» Ломена. Хотя «ученость» эта

была у него своеобразной. Ни в кухню большой политики, ни в суть происходящих на

флоте эпохальных технических перемен, глубоко проникнуть ему не было дано. Вот лишь

один характерный образчик рассуждений человека, серьезно влиявшего на «морской»

кругозор молодого Императора:

«Прежде всего, мы должны на Балтийском море иметь минный флот не меньший,

чем германский и шведский, взятые вместе, так как в случае войны на Балтийском море,

кроме немцев, непременным противником нашим, при всяких политических комбинациях,

будут здесь также и шведы.

Если наряду со всеми работами по воссозданию у нас оборонительного флота

финансовые средства позволят нам обратиться к постройке больших кораблей, то,

пожалуй, можно согласиться на это, но при непременном условии, чтобы суда эти

предназначались бы для службы на Тихом океане, где необходимо в особенности

воссоздание нашего флота.

Переходя к вопросу о своевременности для нас строительства больших кораблей, я

прежде всего считаю необходимым оговорить, что нынешнее время вовсе не

108

представляется каким-то исключительно благоприятным моментом для воссоздания

нашей морской силы. Мнение, что «замену поршневых машин турбинными двигателями

можно считать столь же коренным переворотом в военно-морском деле, как замену паруса

гребным винтом», я считаю страшно преувеличенным. Переход от паруса к паровому

двигателю можно сравнить с изобретением пороха, направившим все военное дело по

совершенно новому пути; введение же турбин есть не более как известное

усовершенствование, каковым явился, например, переход от гладкого к нарезному

оружию. Введением нового двигателя наука судостроения вовсе не может считаться

«поколебленной в самых существенных своих началах».

Необходимость строительства больших судов в целях поддержания наших

судостроительных заводов представляется мне сомнительною: казалось бы, работы для

них будет достаточно и на наших достраивающихся судах. Кроме того, значительная часть

рабочих может перейти на постройку малых судов, машин и пр., так что, обратившись к

постройке судов исключительно оборонительного флота, мы вовсе не обрекаем этим на

гибель наших заводов».

Это выдержка из официального документа на Высочайшее имя от октября нашего

1906-го года. Грамотно, логично, доходчиво. Умно, наконец. Но, Господи Боже, какая же

политическая и техническая близорукость! Если не сказать – убожество…

Нилов был моложе Ломена на 14 лет, но, как и он, успел крепко повоевать турка на

Дунае в Болгарскую кампанию 77-го года. В отличие от последнего, науками и глубокими

суждениями не утруждаясь, личной храбростью и лихостью он честно заслужил боевого

Георгия. Компанейский и разбитной, он не горел тягой к глубоким познаниям в морском

деле, зато порученую Богом и начальством лямку тянул добросовестно, представляя собой

во многом типичный образчик русского палубного офицера того времени.

Идеальным досугом для него в бурные молодые годы была бутылка и картишки в

кают-компании или приличествующем береговом заведении. С дурачествами, кутежом и

хулиганством, доходившими порой до полного морального раскрепощения. Причем

иногда, - в духе прусской гвардейской казармы или британского флотского гондека.

На склонности к гульбе и «трюмному бисексуализму» его, еще юного мичмана, и

приметил некто князь Мещерский25, который всегда трепетно и по-доброму относился к

25 Князь Владимир Петрович Мещерский родился 14-го января 1839-го года. Он был весьма родовит,

находясь в родстве с блестящими аристократическими фамилиями России: Карамзиными, Вяземскими,

Голицыными, Чернышевыми, Клейнмихелями. Знаменитый «историограф России» Н.М. Карамзин - его

родной дед. По-видимому, от него Владимир Петрович и унаследовал интерес к изучению истории,

познанию «многообразных общественных явлений и движений», а также тягу к анализу информации и

вынесению собственных суждений по важнейшим общественно-политическим вопросам, блестящий талант

публициста и «легкое, звонкое» перо. В семье Мещерских царил «культ Карамзина», «карамзинской любви к

царю». Сам Владимир Петрович не уставал подчёркивать, что являясь внуком Карамзина, он «пребывает в

полной уверенности, что харизма великого деда обрела пристанище именно в нём».

История «необычайного влияния князя М. на Высочайшие помыслы» началась с его юношеской

дружбы с Цесаревичем Николаем Александровичем, безвременно почившим старшим братом будущего

Императора Александра III. После его внезапной кончины, 26-летний князь Мещерский поспешил завязать

тесные дружеские отношения с новым наследником престола.