Одного поля ягоды

Людям, которые читают твои статьи, ни на йоту нет дела до твоего наследия — они даже не знают, что за человек стоит за творческим псевдонимом. Они всё равно любят то, что ты написал, слушают, что ты им скажешь, и ты получил их расположение своими собственными заслугами. Если уж на то пошло, если твои дары — лишь результат наследия другого человека, то это только преуменьшает твои собственные заслуги, будто кто-то другой получает должное за проделанную тобой работу. И мне это не нравится, вообще ничуть, потому что всё в этом нечестно!

Том замолчал на полминуты, взвешивая достоинства её аргументов.

Эйвери и Трэверс: они были двумя мальчиками, кто вырос с наследиями своих семей на плечах. Эйвери нёс вес пыльного старинного рода, которому с трудом удавалось оставаться востребованным в обществе, где все старинные роды становились всё бoльшим меньшинством из-за притока маглорождённых и перемещённых в результате войны emigres{?}[(фр.) эмигранты]. Чтобы оставаться на плаву в учёбе, Эйвери прибег к коррекционным занятиям от Риддла и Грейнджер, при этом в надежде, что его знатные родители никогда не узнают, до чего докатился их некогда благородный сын.

Трэверс, в свою очередь, всю жизнь прожил в тени карьеры своего отца — аврор к двадцати годам, быстро ставший главой управления авроров, а затем главой одного из крупнейших департаментов Министерства, Отдела магического правопорядка, с которым по значимости соперничал только Отдел международного магического сотрудничества. Трэверс брал частные уроки летом, но у него никогда не получалось войти в пятёрку лучших в дуэльном клубе Хогвартса. Не обладая самыми элементарными инстинктами авроров, он был физически слаб и неловко выхватывал палочку во время их скоростных дуэлей.

Том очень редко исследовал жизни людей, с которыми взаимодействовал, сверх того, что требовалось для манипуляции их мыслями и действиями в более удобном направлении. Остальные люди были для него скворцами, их жизни не имели отношения к его. Если он звезда, то они обломки вращающихся вокруг неё астероидов. Если он говяжья вырезка — и он действительно выскребал дно для этих аналогий, но он делал то, что должен был, чтобы донести свою точку зрения, — они украшение из петрушки. Когда они не были для него полезными, их существование сводилось к тому, чтобы доказывать его превосходство во всех возможных отношениях.

— В Римской республике была концепция того, что они называли Novus homo, — сказал Том будничным тоном, в то время как Гермиона недоуменно смотрела на его заявление невпопад. — Это означает «Новый человек», и так называли кого-то, кто был избран на высшую государственную должность Рима, кто не мог проследить свою родословную до члена семьи, который служил раньше.

— Прошу прощения, но… Что? — сказала Гермиона, ошеломлённая таким поворотом в их разговоре. Он уже много лет назад заметил, что Гермиона мыслила прямыми линиями, проводя логические связи между точками А и В до точки Z без отклонений по дороге. Иногда это было полезно: например, когда он хотел проверить, что его рецепты и схемы заклинаний написаны с правильной последовательностью инструкций. Иногда это ограничивало, или, по крайней мере, так думал Том. Его собственные мыслительные схемы можно описать в терминах интуитивных скачков. Нелогичные для Гермионы, которая жаловалась, что не может прочитать его заметки или первые черновики статей, но для него это не было бессмыслицей.

Это гениальность.

— Ты всегда чётко давал понять, насколько ты не любишь Министерство магии, саму идею прокладывания пути через звания, чтобы попасть в кабинет министра, — она остановилась. — Если только ты не передумал?

— Меня не интересует должность Министра…

— Но ты говорил, что раньше никогда не было маглорождённого Министра!

— Я никогда не говорил, что я хочу им стать, — перебил Том. — Я лишь хотел сказать, что Новый человек в Риме зарабатывал право на власть: своими достижениями он выводил весь свой род до уровня знати и ковал собственное наследие.

— Значит, — сказала Гермиона, наклонив голову, — ты хотел сказать, что мои аргументы были вескими?

— Возможно… — проскрежетал зубами Том.

— И я права?

— Не настолько, нет.

— О, Том, — вздохнула Гермиона. — Ты можешь врать сквозь зубы сколько хочешь, но никто не может врать сквозь объятие.

Сказав это, она обвила своими руками его грудь и сжала крепким объятием.

Его поразила фантастическая схватка знакомых и чуждых ощущений. Гермиона пахла так же, как и всегда: сладко и цветочно, это был запах, который цеплялся к её коже и одежде, поэтому, когда она снимала верхнюю мантию на дуэльных тренировках, он всегда знал, какая из мантий в бесформенной чёрной куче формы была её. Её кожа была мягкой, её тело было тёплым и осязаемым, её волосы нежно щекотали его кожу.

Но что-то было совсем отличным, отчего его память забуксовала на полпути к препарированию различий между «тогда» и «сейчас», где «тогда» было ласковым воспоминанием, которое он проанализировал со всех возможных сторон во время ночных медитаций в своей кровати с балдахином, а «сейчас» было Гермионой в вечернем платье, отстроченном лентами, прижатой к его груди. Эта версия Гермионы была чрезвычайно маленькой по сравнению с его воспоминаниями: в этот раз её руки не дотягивались до конца, а её макушка остановилась прямо под его носом, позволяя её пушистым волосам касаться его губ.

Она подняла голову, чтобы посмотреть на него, и сказала:

— Думаю, я была бы убита горем, если бы кто-то ещё стал старостой вместо меня. Нет, не «думаю», я знаю, что была бы. Каждый раз, когда я видела бы кого-то со значком старосты — неважно, с какого факультета, — я бы смотрела на них и спрашивала себя, почему у меня нет его. Я буду разбита, если получу результаты своих С.О.В., и там окажется «удовлетворительно», где я ожидаю «превосходно». Я проведу недели, задавая себе вопросы, размышляя, что пошло не так. Это я? Я недостаточно занималась? Я сдала работу, не заметив страницу с обратной стороны? Профессор плохо обучил предмету, или проблема в экзаменаторе или авторе учебника?

Она одарила его кривой улыбкой и прижалась щекой к его накрахмаленной манишке:

— Готова поспорить, это звучит глупо для тебя. По правде говоря, это и впрямь удивительно неразумно, только я бы этого не узнала, пока не перестала бы терзаться собственными страданиями. Потому что на самом деле это не имеет никакого значения. Что с того, если бы я никогда посидела в купе старост? Что с того, если бы я получила пятёрку или даже все пятёрки? Всё это не изменит действительно важных вещей: что мама и папа любят меня и всегда будут любить, несмотря ни на что. Что если бы мне пришлось сбежать прямо сейчас и жить в палатке следующие три месяца, ты бы пошёл со мной. И что я волшебница, которая может сделать невозможное одним взмахом своей палочки. Ничто и никогда не сможет отнять у меня магию. Даже отметка «тролль».

Гораздо более нежным голосом она добавила:

— И у тебя тоже есть вещи, которые всегда будут у тебя. Ты волшебник. Ты гениальный. Ты хорошо пишешь и преподаёшь. У тебя возмутительно идеальный почерк. У тебя есть магия — и ничто никогда не сможет с этим сравниться.

Его руки поднялись, крепко сжимая талию Гермионы. Она была едва ли больше, чем горсть, — когда она успела стать такой маленькой? Он не мог вспомнить, потому что у него так и не вошло в привычку обнимать её в ответ: Гермиона всегда решала, где и как долго будет длиться каждое объятие, пока он скованно стоял и позволял ей это делать. Они ему нравились, пока длились, — он не признал бы этого полтора года назад, но до настоящего момента он отказывался принимать в них участие, считая, что во всей этой концепции импровизированного физического контакта есть что-то недостойное.