Одного поля ягоды
Шрифт:
Голос затих в окружающем Тома мраке. Это была всепоглощающая тьма, которая вбирала не только зрение и слух, но и ощущения. Пальцы Гермионы щекотали его ладонь, а затем её рука переплелась с его, но её прикосновение было слабым и робким, и каким-то образом ему не хватало основательности. Том всё равно сжал руку Гермионы, держась за единственный успокоительный якорь реальности и пытаясь подавить тихую тревогу, которая поднялась в нём, когда он понял, что не чувствует привычного гудения тепла от своей палочки.
— Ты хотел со мной поговорить, — сказал Том. — И вот я здесь, готовый вести с тобой переговоры. Если я тебе больше не нужен, множество бюрократов готово общаться с тобой от лица Министерства.
— Волшебника, достойного звания протеже, никогда
Тьма отступила, и Том обнаружил, что моргает от маслянистого солнечного света яркого лета, а свежий бриз ослабляет липкость, которой пропитались многие слои его костюма Принца. Под его ногами была вытоптанная в грязи тропинка, сухая и колеистая, настолько явно сельская, что даже жители деревни Литтл-Хэнглтон воротили бы от неё нос. Пусть дороги в деревне Тома не были городскими бульварами, но их залили битумом, поскольку их лендлорд обладал «роллс-ройсом» с белыми шинами, которые он не любил пачкать. Гермиона осматривалась с широко раскрытыми глазами, а Эйвери хмурился и пинал землю тяжёлым ботинком.
Мальчик дёрнул головой вдоль обсаженной деревьями тропинки, которая вела в небольшую деревушку с аккуратными соломенными домиками и побелёнными стенами. У черты деревни дорожка была вымощена гладкими округлыми булыжниками. Вдалеке над листвой деревьев возвышалась верхушка высокого шпиля.
Эйвери сказал:
— Я уже ходил по этой дороге. Это Годрикова Впадина, смешанная деревня в Сомерсете. В здешних болотах можно неплохо пострелять, если держать при себе стаю шишиг, хотя большинство приезжает сюда как паломники, а не как охотники. Говорят, в деревенской церкви есть гробница, возведённая на костях самого Годрика и отмеченная знаком льва. Кстати, так называется деревенский паб. Если он открыт, я бы не отказался пропустить по кружечке.
— «История магии» Бэгшот постулирует, что геральдический лев Годика происходит от его древних корней, — сказала Гермиона. — Он был гордым англичанином, потомком датского племени англов, которые осели в Англии после падения Рима. Щит со львом — символ Дании.
— А как это связано с Гриндевальдом? Насколько я знаю, мужик — немец, — пробормотал Трэверс.
— Он не совсем немец, — поправила Гермиона.
— Его немецкий вполне себе беглый для не немца. Я собственными ушами слышал, как он говорит!
— Да, конечно, но это не делает его немецким немцем.
— Немецким немцем? — спросил Трэверс. — А это делает нас английскими англичанами?
— Он скорее швабо-венгр, — продолжала Гермиона лекторским тоном. — Политика на Континенте куда более фрагментарна, чем на наших объединённых Британских островах. Я читала в газете, что Гриндевальд свободно говорит на шести языках. Впечатляет!
— Шесть языков достойны уважения, только если один из них латынь, — влез Нотт. — Нельзя считать кого-то всецело грамотным, если он не знает латинских спряжений.
— Ну, я не знаю спряжений, но, да было бы тебе известно, я грамотная!
— Ты же слышала, что я сказал «всецело грамотным»?
— Вокруг ни души, — внезапно сказал Том и остановился. Всё ещё спорившая с Ноттом Гермиона врезалась в его спину. — Это летний воскресный день. Я совсем не знаток деревенской жизни, но, конечно, должно же хоть что-то… происходить. Разве люди в этих захолустьях не ходят в церковь? Не гоняют мячи по деревенскому скверу? Я знаю, что в любое время суток я бы сидел дома и читал свои книги заклинаний, но это обычные волшебники и ведьмы. Почему они не занимаются обычными делами?
На землистой тропинке не было ни людей, ни транспорта. Воскресенье для обычных работяг — единственный день в неделю, когда они предоставлены сами себе. Семейство Риддл давало своим слугам в воскресенье отгул на полдня, якобы на христианские размышления, но на деле, чтобы они могли потратить свои жалования в соседнем городке, Грейт-Хэнглтоне. Но этот город был мертвецки тихим, и даже редкое курлыканье
или стрекот не нарушали слабый шорох бриза в живой изгороди, не раздавалось трепыхания крыльев пролетающих сов, как можно было ожидать от волшебного поселения, в которых на каждую семью без исключения приходилось одна или две птицы.— Как мы сюда попали? — спросил Розье, нагнувшись, чтобы сорвать травинку на краю дорожки. — Я ничего не почувствовал. Мгновенное магическое перемещение никогда не происходит без задоринки, ни летучим порохом, ни портключом, ни даже с эльфийской аппарацией, — забросил он палочку в руку и принялся крутиться… и ещё один круг, затем ещё один. — Похоже, лишь Гриндевальд решает, кто приходит и уходит. Я не могу аппарировать отсюда, как под оберегами на поезде.
— Сейчас у нас есть заботы поважнее, чем выбраться. Например, почему мы вообще здесь? Какой смысл в этом… В этих театральных декорациях? — сказал Том, когда они подошли к побитому ветрами забору на задворках деревни. За забором расположилось кладбище, на котором хаотично стояли грязные за многие годы надгробия. Он заметил, что некоторые были вырезаны алхимическими символами, чтобы отменить время и число восходов планет. Другие были подписаны наклонными рунами огамического письма. Он провёл пальцами по тусклым буквам, пытаясь почувствовать вплетённую в камни магию оберега древней могилы, но ничего не ощутил, лишь грубую поверхность, покрытую влажным чёрным лишайником.
Всё выглядело настоящим. Всё казалось настоящим. Но что-то в этом для него звучало отчётливой ложью, зудело той особенной чесоткой неправды, которая цеплялась к его горлу, как собирающийся чих.
Центр его беспокойства находился в дальнем углу кладбища, под тенистыми ветвями почтенного тиса. Том знал, что тисовые деревья — традиционный атрибут английских кладбищ, поскольку они символизируют смерть и возрождение. Эти выносливые деревья имели ядовитые листья и прорастали заново из сломанных ветвей. Когда он впервые прочитал о волшебных палочках, познакомившись с бесчисленными прелестями библиотеки Хогвартса, ему было приятно узнать о значении своей собственной. Такая палочка никогда не даст себя в руки наследнику. Возможно, когда-нибудь она возродится, но это будет очень нескоро, поскольку Том не собирался в ближайшее время знакомиться с собственной могилой.
Под раскидистым тисом расположились две деревянных скамейки с деревянным столом между ними, чтобы даровать страждущим посетителям удобство для их тихих размышлений. Посетители кладбища, сидя на скамейках, будто это самый обычный воскресный день, были единственными людьми, которые пока что встретились Тому, но их присутствие никак не снизило его беспокойства в отношении окружающей его обстановки.
Одним был профессор Альбус Дамблдор, и выглядел он несколько хуже, чем обычно, с припудренными белым пеплом и чёрными ожогами на фиолетовой вышивке его клешённых рукавов. Другой мужчина, сидевший напротив профессора, оказался Тому незнаком. У него были бледные светлые волосы цвета лимонного щербета, ниспадающие на плечи с небрежной элегантностью богатых волшебников-джентльменов. Его глаза были голубыми и искрящимися, как у профессора Дамблдора, но свет, сверкавший в них, был холодным, жёстким и ярким, как блики снега в морозное зимнее утро. Мужчина раздал Дамблдору несколько карт, и когда тот взял свою, звонкий смех, который он издал, увидев карты, насторожил уши Тома.
— Пара двоек! Ах, удача щедра ко мне сегодня, — его улыбка была живой и жизнерадостной. Когда он дышал, и двигался, и говорил, казалось, что сама Природа сбрасывала на него фрагмент своего величия. Его голос резонировал в спокойном воздухе так, что Том слышал каждое слово так же чётко, как если бы мужчина был от него на расстоянии вытянутой руки, а свет, пробивающийся сквозь тисовые ветки, отражался вокруг его головы нимбом золотистых пылинок. С бледными волосами, резкими чертами лица и длинным серебристым плащом, подол которого драпировался на траве, он был похож на лесного духа в изящном покое. Дамблдор с трудом заставил себя отвернуться от этого зрелища.