Одного поля ягоды
Шрифт:
— Значит, — ответил мистер Пацек, поднимая жестянку цветных мелков, — получается, Вы не знаете.
— Прошу прощения? — сказала Гермиона. — Боюсь, я не понимаю, куда Вы ведёте. Вы считаете, что Том злой, и он Вам не нравится, но Вы не можете мне сказать, почему?
— Я просто проявлял такт, — сказал он. — Магическая теория о незаконных темах — это одно, другое дело, как к ней относятся люди, ей владеющие. Разве Вы не знаете, что мистер Риддл… Особенно проницателен в некотором смысле? Чувствительный с одними, способный угадывать их намерения, но недоверчивый к другим?
— Он всегда такой, — оборонительно сказала Гермиона. — Он вырос не в лучшей части Лондона, поэтому, конечно, он научился не слушать каждого,
— Вы когда-либо смотрели ему в глаза?
— Д-да, — сказала Гермиона, её чувство уверенности слегка заколебалось.
Глаза Тома были на несколько оттенков карего темнее, чем её собственные. В помещении, без прямого света они казались чёрными. Они напоминали ей Чёрное озеро ранней весной, когда тёмные воды были спокойными и безмятежными, с кальмарами и русалками, прячущимися до более тёплых дней. Чёрная вода, то ли двадцати, то ли двадцати сотен футов глубиной — было невозможно сказать, — но она её притягивала по необъяснимым причинам, пока он не моргнёт, и мгновение уходило, и она удивлялась, почему вообще смотрела на него.
— Не знаю, как это называется у англичан. Но у мальчика есть нечто, что некоторые зовут «истинным зрением», — сказал мистер Пацек. — Этот дар имеется только у прирождённых предсказателей, некое магическое видение, которому нельзя научить или обучиться, но оно наиболее эффективно у тех, кто обладает природными способностями. Это запретная тема в Дурмстранге, даже больше, чем Непростительные проклятья, которые разрешено обсуждать в их теоретических аспектах. Но теория этой формы восприятия сильно ограничена, и она столь же ценна, сколь и опасна. Он не должен использовать её так открыто.
Он говорит о способности Тома. Той, о которой знает Дамблдор и о которой он его предупреждал.
Той, о которой она его предупреждала, потому что не хотела, чтобы его отчислили, когда у него наконец-то появился шанс на жизнь лучше, чем могли ему предоставить приют или мир маглов.
— Вы расскажете ему об этом? — сказала Гермиона. — Один из профессоров в нашей школе знает про это и о том, что Том делает, но он отказывается его учить, пока тот не станет старше.
— Ваш профессор мудр, — сказал мистер Пацек. — И, полагаю, более опытный наставник, чем я. Я могу учить, да, но я не родитель. Я не должен ему говорить.
— Если он подозревает, что Вы что-то знаете, — недовольно произнесла Гермиона, желая, чтобы ей не пришлось этого делать, — он постарается Вас уговорить. А он может быть достаточно убедителен, если захочет.
— Я могу защитить себя, мисс Грейнджер. Я изучал достаточно магических искусств, чтобы перенаправить его внимание на что-то другое, когда он придёт ко мне в поисках знаний, — сказал мистер Пацек, и её опасения были отброшены в сторону пренебрежительным взмахом руки. — Но Вам стоит подумать о самозащите.
— Как? Есть способ?
— Вам надо знать, когда не следует смотреть ему в глаза, если он с Вами разговаривает. А если Вы с ним заговорите, думайте о чём-то, не относящемся к Вашим словам. Об узоре плетения постельного белья или о мерцании языка пламени свечи в тёмной комнате — думайте об одной вещи, представляйте её в мельчайших деталях, но говорите о другом.
— Я не уверена, что смогу это… — неуверенно сказала Гермиона. Это было так же абсурдно, как одновременно тереть живот и похлопывать рукой по голове — упражнение, которое она узнала в начальной школе, когда учителя хотели преподать урок о слаженной работе мозга и мышц. Позже она узнала, что это была проверка, кто из учеников был левшой, но это другая история…{?}[В Средневековье левшей считали дьявольскими ведьмиными отродьями, но даже в новейшей истории они оставались стигматизированными. В контексте 1930-1940х, были выпущены исследования, утверждавшие, что левши – люди с психопатическими,
шизофреническими, психопатическими и т.д. наклонностями.]…Главное, что её мысли текли по связям и нитям ассоциаций, опираясь на личный опыт, и прочитанные и наполовину заученные книги, и услышанные от других людей вещи, но мистер Пацек хотел… Чтобы она отсоединила свои мысли, как буксир от конца поезда, и направила их по другому пути, а сама находилась в другом вагоне, ведя разговор с кем-то еще.
— Чтобы овладеть многими вещами, нужна тренировка, — сказал он. — Так устроен мир.
Некоторое время они разговаривали о практических упражнениях, которые помогут увеличить пластичность мозга. Мистер Пацек был хорошим учителем, как ранее заметила Гермиона, но он был потрясающе нетрадиционным. Она привыкла учиться по пошаговым описаниям, данным ей авторами учебников, и даже на занятиях учителя следовали общим техникам, описанным в книгах. За исключением полётов на мётлах, где не было учебников, лишь навык, желание и любовь к высоте, которых у Гермионы не было — но полёты на мётлах даже не были настоящим уроком: их не оценивали и не проверяли, как нормальные учебные предметы.
Мистер Пацек, несмотря на все его переданные знания, ничем не походил на учебник. Его руки порхали, когда он разговаривал, как мечущиеся бабочки у её лица. Он всегда двигался, делая что-то со своими руками: работал, или рисовал, или жестикулировал для выразительности.
— Вы же слышали о художниках-импрессионистах, Сёрa и Ван Гоге? — спросил он, вытирая руки от пыли мелков грязным носовым платком. — Они пользовались техникой, называющейся «пуантилизм», когда конечное изображение сделано из тысяч разрозненных точек краски. Издали Вы видите картину, но вблизи — лишь узор из точек. Подумайте о том, как художник ставит каждую точку, обдумывает её расположение, текстуру и цвет и как он держит этот процесс в голове параллельно с конечным изображением, которое он хочет создать. Вот такому уровню мысли нужно научиться.
Позже вечером, за ужином, Гермиона наблюдала за мистером Пацеком, который ел с её семьёй и задавал тон и направление беседе, оставляя тут и там приятные замечания. Он был как профессор Слагхорн, но в то же время совсем на него не похож. Ему нравились простые радости: он ел их еду со здоровым аппетитом, нахваливая готовку мамы с каждой сменой блюд. Он прославлял качественный кофе, который она подавала с десертом, ведь именно эту фирму обжаренных зёрен он лично порекомендовал в континентальном магазине.
Но в отличие от их профессора зельеварения, мистер Пацек не был ослеплён фаворитизмом: он не относился к своей компании за ужином как к средствам для расширения влияния или самовосхваления. И, в отличие от профессора Слагхорна, он не был очарован идеальными манерами Тома, его идеально сформулированными ответами, его идеальными волосами — не меньше, чем то, как он прикидывался невинной овечкой, раздражали и идеальные волосы Тома, которые никогда не застрянут в сливе ванной, — или его идеальными — фальшивыми! — улыбками.
Мастер оберегов отличался от её ожиданий, образовавшихся от его первых писем. Она ждала учёного, а получила… эпикурейца. Он был учёным, этого она не могла отрицать, но он был мирским, и она не знала, что существует больше одного вида учёных. Она всегда думала, что истинные учёные были всегда теми, кто любил книги так сильно, что всё остальное блекло в сравнении, даже — особенно — компания других людей.
Как она. И как Том.
У неё с Томом больше и не было других друзей или даже «друзей», кроме друг друга. В случае с Томом это было не потому, что он не мог завести друзей. Он просто их не хотел. (Гермиона была склонна к приступам стеснения, что делало знакомство с новыми людьми нервным занятием, а врождённое высокомерие Тома давало ему абсолютный иммунитет к социальной неловкости.)