Омут
Шрифт:
– Почему Олег… Рому… Тогда…?
Мысли путаются. Слова тоже, но мама всё же её понимает.
– Тебе интересно, почему он его отправил в академию в принудительном порядке?
Девушка кивает и сжимает ладони в кулак, вдавливая ногти в кожу. Рома за спиной снова матерится и похоже очень не хочет, чтобы Инна дала ей ответ. Она же, заметив его реакцию, наоборот довольно улыбается, получив возможность отыграться за грубость, и неспеша протягивает:
– Его замела полиция с наркотой.
– Его? Только его? Одного?
– надеется до последнего, уже предчувствуя, что услышит дальше.
Брат резким движением разворачивает её к себе лицом, сжимает плечи, не
– Нет, Лён. Нет-нет-нет, не слушай.
– Не одного, доченька, - мамин голос сочится ядом и отравляет и без того содержащий в себе, судя по раздраю внутри, все опасные вещества периодической системы.
– С младшим сыном мэра. Алеком, кажется. Наш Рома пакетик с дурью ему, четырнадцатилетнему мальчишке, в рюкзак скинул, чтобы его самого не загребли, но…
Ореховые глаза напротив горят безысходностью и смотрят в упор. Смотрят как тогда, несколько лет назад, когда он, перед тем как исчезнуть, говорил ей совершенно другое, а она верила. Безусловно. В то, что его подставили. В то, что в этой подставе виноват Кир. В то, что тот скинул всю вину на него, тем самым вызволяя из беды себя, а Ромке, даже имея возможность и зная о его сложных отношениях с отцом, помогать не стал. Бросил его там, в отделении полиции. Предал. Добился того, что Олег на долгих четыре года запер его в военной академии, а сам в это время жил себе спокойно и ни на секунду не чувствовал себя неправым. Отрадная из-за этой веры золотого мальчика на дух не переносила. Ненавидела. Дышать с ним одним воздухом не хотела.
– А Кир?
– хрипит.
– Старший мэрский сын? А что он?
– Он как в той истории замешан?
– Он… - Инна в некотором замешательстве от неожиданного вопроса, но отвечает также ровно и уверенно.
– Да никак. Его с ними не было и в отделении он появился, когда его брат младший вызвонил. Вместе со своим отцом - самим мэром.
Картинка мира, в которой Алёна жила все эти годы, трещит, оглущая, трескается, расходится по швам.
четыре года
я ненавидела его почти четыре года за то, что он даже не совершал
И ей даже не больно. Ей тошно. Ей дурно. Ей до головокружения тяжело дышать. Внутри одна судорога все органы разом вяжет и расплакаться бы, чтобы легче стало, но слёз нет. Осознание собственной непроходимой глупости и обмана самым близким человеком выжигает их, кажется, подчистую, отчего глаза теперь нещадно жжёт и режет. Сердце тоже в лоскуты. А вера… Где она? Ушла? Почему так пусто за рёбрами?
Это же Рома!
Мой Рома!
Он бы никогда так не…
В противовес вспоминается его месть Лиле. Грубая, грязная, вне правил и норм морали. Видео, жестокая улыбка и страшные слова, что звучали не угрозой, а приговором.
Я сам сотру их в порошок за каждую плохую мысль о тебе.
Я сам заставлю их за всё пожалеть.
Я сам всё сделаю!
Сам!
До сегодняшнего дня Алёна была уверена, что ничего из этого он бы никогда не совершил. Не поступил бы так неоправданно безжалостно. А теперь… Во что верить теперь? Ему, самое главное, как верить? Кого перед собой видеть? Названого брата, который ей собой и родителей, и друзей в один момент
заменил, спасая от непоправимого, или незнакомца, что хочет разрушить всё вокруг?– Лёнка, хрень это всё!
– гнёт он свою линию, так по-родному прижимая к себе и успокаивающе поглаживая дрожащими ладонями по волосам.
– Чушь! Не слушай! Не надо!
– Чушь?
– также ядовито хмыкает мать.
– Было бы это чушью, то стал бы тебя Олег из своей биографии, как ошибку, стирать?
Парень дёргается, вскидывается в её сторону, хочет ударить словесно в ответ и похлеще, чем в первый раз, но в последний момент останавливается и стремительно выходит вместе с ней из родительской спальни. Отрадная настолько в прострации, что происходящее не отслеживает абсолютно. Звуки посторонние слышит, но не различает. Столько всего хочет сказать и прояснить, но немеет на этапе мыслей. Даже когда брат возвращается обратно в комнату и, захлопнув дверь, запирает ту на замок, а потом садит её на кровать и сам присаживается на корточки напротив, сжимая ледяные ладони в своих, не реагирует. Только смотрит на него потерянно и по-прежнему не может различить кого перед собой видит. Внешне - знакомый, родной, близкий до каждой родинки и крапинки в радужках, а по сути…
– Лён, родная, не так всё было… Не так! Я…
Неосознанно облизывает кровоточащую опухшую губу. На подбородке нестёртые до конца следы крови, на скуле наливающийся цветом синяк после Мишиного удара. Боже, как же она тогда испугалась за него… До брызнувших из глаз слёз и вырвавшегося из груди испуганного вскрика. А потом подошёл Кир.
“Он их не стоит”.
И стёр влагу с щёк.
неужели ты прав, золотой мальчик?
неужели ты ВСЕГДА был прав?!
Он ведь её тоже ненавидел. Долго и сильно. Он её на дух не переносил. Он… Он изначально не был перед ней ни в чём виноват.
97. Алёна
– Да, я тогда свалял дурака! Да, ошибся! Но это… Я запаниковал тогда, понимаешь?! Я думал, что его не тронут! Что Алека шманать не будут, он же тогда совсем мелким был! Что его узнают и… - судорожно вздыхает и упирается лбом в их ладони.
– Не учёл, что все знают только старшего сына мэра.
Брат говорит искренне. Вроде бы. И ей бы поверить ему как раньше. Алёне очень хочется это сделать, только картинка мира всё трескается и трескается, не прекращая.
– Если бы… То я бы никогда!
– вскидывает голову и смотрит открыто в глаза.
– Я не ангел, но и не конченный долбаёб, Лён, ты же знаешь, чтобы с ребёнком так… Да я сам был, блять, ребёнком!
Ребёнком, который очень нуждался во внимании родного отца и пытался добиться его любым доступным способом. Ребёнком, что ради своих целей уже тогда, в шестнадцать лет, шёл по головам.
– Я сразу тогда во всём им, ментам, признался, чтобы только Алека отпустили, но они не поверили, всё твердили про какую-то наркосеть, на которую мы должны были помочь им выйти, о премиях с повышениями грезили. А потом Кир с отцом своим явился… - его нижняя челюсть тяжелеет и под кожей проявляются желваки.
– Он меня даже слушать не стал, представляешь? Друг, сука! Лучший!
– кривая, жёсткая, с долей горечью усмешка кривит повреждённые губы.
– Послал меня нахуй при всех, брата забрал и ещё контакты моего отца ментам слил. Специально. Мог телефон бабки дать, но нет же… Наказать хотел. И наказал, что уж там… Даже сейчас наказывает. Взглядом вот этим твоим, Лён.