Омут
Шрифт:
НЕТ!
НЕТ!
НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕНАДОПУСТИНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ
Он остервенело двигает рукой, продолжая держать её за волосы и прижимать к себе. Камера снимает так, что деталей происходящего не видно, но не понять суть этих деталей сможет разве что слепой и глухой.
– Воу-воу! Как горячо!
– Вот это да! Лилечка, тебе нравится?
– Конечно, ей нравится, ты только посмотри на неё! Наверняка уже течёт как сука…
Последнее утверждение не имеет ничего общего с реальностью,
– И кто бы мог подумать, что она тоже шлюха? Такая примерная всегда… Не употребляет, не курит…
– Да они все шлюхи, братан. Эта просто цену себе набивала. Видишь, сейчас как кайфует?
В это время песня подходит к концу, впрочем, как и терпение ушлёпка, чья вздыбившаяся ширинка с самого начала давит в копчик, и он, вынув пальцы, разворачивает к себе лицом, хватает первый попавшийся бокал со стоящего рядом журнального столика и силой вливает пойло в неё. Лиля давится горькой жидкостью, кашляет, глотает машинально, боясь задохнуться, и не успевает, окончательно потерявшись в пространстве и тумане, сковавшем по рукам и ногам, отследить, когда её вновь поворачивают спиной, дёргают многострадальную юбку вверх, трусики наоборот вниз, а потом толкают вперёд, из-за чего она плашмя падает на диван, ударяясь лицом, грудью и локтями о плотно набитые подушки. Правда, осознать это как следует девушка тоже не успевает, потому что через секунду её ставят в коленно-локтевую и…
Видео заканчивается ещё на “Лилечка, тебе нравится?”, но её память это не волнует. Она мазохистки продолжает показывать “кино”.
В аудитории гробовая тишина, а у Гордеевой, помнящей тот день до миллисекунды, в ушах по-прежнему звуки музыки, голоса, смех, шлепки, их стоны и свои заглушенные крики. Лица сокурсников идеально подходят под определение “полный ахуй”, но девушка видит перед собой совершенно другие лица с совершенно другими выражениями лица. Её никто не трогает, никто рядом не пьёт, не курит и не употребляет, но запахи сигаретного дыма, кальяна, разного рода курева забивают нос, рот, лёгкие и душат-душат-душат, а эфемерные касания ощущаются на коже червями, питающимися гнильём и пожирающими её наживую. Их не смыть, как не старайся. И этот отрезок из головы никем и ничем не вырвать. И не забыть, не избавиться, не вылечиться. Ту себя - наивную, доверчивую, не с тем связавшуюся и не тому своё ещё целое сердечко подарившую, не вернуть. По той доброй, открытой, жизнерадостной дурёхе, Лиля уже больше слёзы не льёт. Потому что та она - слабая и безмозглая. Та она не выстояла. Не смогла. А новая Лиля, вопреки всему собравшая себя из ошмётков и зашившая кривой, неровной строчкой, сможет.
Вот даже сейчас - стоит же. Внутри, про себя, в очередной раз сдыхает, но стоит. Плечи ровно держит даже, несмотря на бьющую дрожь. Подбородок не опускает и смотрит прямо, не моргая и без единого намёка на слёзы, потому выжжено всё там, под кожей, где должна быть душа.
– Так кто из себя святую невинную овечку с бестиарием в тихом омуте строит, а, Красивая?
– ухмыляется Королёв.
После его слов все вокруг оживают. Смотрят шокированно то на него, то на неё. Галдят. Обсуждают увиденное. Кто-то во всеуслышание поддерживает парня смехом и улюлюканьем. Кто-то хмурится, теряется, не может понять как реагировать.
Но всем без исключения очевидно одно - Ромочка Королёв, что учится с ними без году неделя, за каких-то пару минут выбил пьедестал из-под ног самой невыносимой
и засевшей в печёнках у кого не спроси стервы университета, когда это не удалось никому за два года учёбы.браво, милый
ты ничем не лучше меня
Он спрыгивает со сцены и ленивой походкой молодого хищного зверя направляется к ней. Встаёт в на расстоянии одного шага и в открытую наслаждается результатом своих действием, слегка наклонив голову к плечу и внимательно осмотрев её с головы до ног.
– Ничего не скажешь, Лилечка?
Гордеева моргает, чувствуя, как жжёт глаза, словно в них щедро насыпали песка. Заторможено кривит губы в усмешке. Хрипит на болезненном выдохе свой ответ.
– Что, Красивая?
– парень щурится.
– Прости, я не расслышал.
– Я тебя… - повторяет громче каким-то замогильным, неживым, ломким голосом, который сама слышит впервые.
– Уничтожу, - и тут же, не дожидаясь, переспрашивает: - Уничтожу, слышишь?
В ореховых глазах вспыхивает интерес, граничащий с безумием или, лучше будет сказать, запредельной ебанутостью.
– Обещаешь?
– Даю слово.
– Буду с нетерпением ждать этого момента, красивая. Может, хотя бы у тебя это получится.
– Не сомневайся. Я всегда довожу дело до конца.
В поле её зрения попадает бледный как смерть Мишка, несущийся в их сторону со всех ног с другого конца лекционной аудитории. За ним следует мрачный, почерневший от глухой ярости Кир. Со спины раздаётся полное ужаса:
– Ромка… Что ты… - Отрадная, кажется, самым натуральным образом задыхается.
– Что ты наделал?!
Это последняя капля и Гордеева, развернувшись на каблуках, уходит, держа спину прямой и смотря исключительно перед собой. Игнорирует взгляды, пронзающие затылок, Динкину брезгливость, ярко нарисованную на лице, паническую атаку Отрадной, которая смотрит на неё и своего сводного братца так, словно только узнала, что Деда Мороза не существует. Оставляет позади крики, маты, свою рухнувшую репутацию и идёт-идёт-идёт вперёд по пустому коридору, не видя перед собой ничего, пока ноги, наконец, не подкашиваются.
Силы заканчиваются неожиданно и взять их неоткуда, потому что все резервы разграблены ореховыми глазами подчистую, но также неожиданно знакомые сильные руки подхватывают её за плечи и талию, не давая упасть. Лиля, не соображая, на автомате дёргается, но тут же обесиленно обмякает в стальных объятиях, когда над ухом раздаётся слегка рычащее:
– Это я, Лиля. Я.
Кир. Это Кир, а не те… Не они.
он не обидит
он - не “любимый”
Одновременно напротив появляется всё такой же бледный Романов с глазами своими океанами на всё лицо и мокрыми щеками. Тогда его рядом не было и она до сих пор не может ему это простить, но видеть слёзы друга детства всё равно невмоготу. Болит в грудит так, будто её не три года назад использовали-сломали-растоптали, а всего лишь какие-то три минуты и там, за рёбрами ещё не всё сдохло и заветрилось.
– Не надо, Миш… - одними сухими губами.
– Больно.
Он машет головой, мол, не могу иначе и, продолжив реветь, как плаксивая трёхлетка, обнимает её до треска в костях. Прячет от мира, неисправимо бракованного, закрывая собой с одной стороны, а сзади монолитной скалой прикрывает Кир, из-за чего к ней теперь ни с какого бока не подобраться. Но ореховым глазам даже на это плевать. Им закон не писан.