Опора трона

Вдруг шум вокруг как-то приутих. Народ начал расступаться. Вижу — идет патриарх Платон со свитой. В черных рясах, степенные, неторопливые. Словно облако священного тумана над языческим игрищем. Народ кланяется, снимает шапки. Я встаю, приветствуя.

«Ну вот, — думаю, — сейчас начнется. Духовность против телесности. Вера против развлечений».

Платон подходит, благословляет меня. Я целую его руку. Лицо у него скорбное, печальное. Глаза, казалось, видят не эту толпу и это поле, а что-то другое, более важное и более горестное.

«Голод, разруха, братоубийство, — читаю я в его глазах. — А ты тут в мячик играешь».

— Ваше Императорское Величество, — голос у Патриарха мягкий, но слышен в нем укор. — Дивные дела вижу. Собрание народа великое, шум и суета… Слышал я, что по всей Москве, по всем городам нашим такие вот… забавы устраиваются. Народа много стекается, забывая о прочих делах.

Он делает паузу, обводит взглядом поле, игроков, трибуны.

— Не отвлекают ли сии пустые развлечения от главного, государь? От дел духовных? От церкви, от веры? Скорбит сердце мое, видя, как народ наш увлекается мирским, оставляя горнее. Не время ли воззвать к покаянию, к молитве, к укреплению в вере, дабы искупить грехи наши и восстановить благочестие в земле русской? Не в этом ли спасение наше от всех бед?

Ждал я этих слов. Киваю почтительно.

— Ваше Святейшество, я понимаю ваше беспокойство. И ценю его. Вера… она, конечно, великое дело. Спасение души, утешение в скорбях. Но вера, она ведь не в том, чтобы по приказу в церковь идти или креститься вовремя. Она внутри. Либо есть в человеке искра Божия, либо нет. И никакими запретами, никакими укорами эту искру не зажечь, если ее нет. Да и не потушить развлечениями.

Я делаю жест рукой, показывая на поле.

— А вот это… это, Ваше Святейшество, тоже спасение. Спасение от тоски, от злобы, от пьянства, от безделья, которое, как вы знаете, мать всех пороков. Мои солдаты, да и народ московский, устали. Устали от войны, от перемен, от неопределенности. Им нужна отдушина. Нужна радость, пусть и простая. Им нужно почувствовать себя единым целым, не только в бою, но и в мирном деле. И если ради этого они полтора часа по полю с бычьим пузырем бегают, то… пусть бегают! Это не против веры. Это просто… жизнь. Такая, какая есть.

Патриарх слушает внимательно, но, кажется, не убеждается. Его взгляд по-прежнему печален. Он явно не видит в этом «футболе» ничего, кроме греховной суеты.

И тут, словно в подтверждение моих слов о «жизни такой, какая есть», раздается дикий рев! Рев тысяч глоток! На поле что-то произошло. Орловцы, кажется, забили. Мяч, вернее, пузырь, неуклюже ввалился в ворота. Игроки одной команды навалились друг на друга, обнимаются, прыгают. Игроки другой — падают на колени, хватаются за головы. Трибуны взрываются. Люди кричат, машут шапками, подбрасывают вверх что-то. Звук такой силы, что, кажется, стены Кремля дрогнут!

Я невольно улыбаюсь шире. Вот она, эта энергия! Живая, необузданная!

Патриарх Платон вздрагивает от неожиданности. Его печальное лицо искажается. Он с ужасом смотрит на бушующую толпу, на этот триумф мирского над духовным. Его плечи опускаются. Кажется, в этот момент он осознал всю тщетность своих призывов к тихому благочестию посреди этого бушующего моря страстей.

— Простите меня, государь, — тихо, почти шепотом произносит он, когда первая волна шума схлынула. — Вижу, сердце мое не может вместить все то, что видит око. Пойду.

Я киваю.

— Как будет угодно, Ваше Святейшество.

Платон, сопровождаемый своей свитой, медленно идет прочь от поля, от шума, от этой жизни, которую он, видимо, не смог понять и принять. В его фигуре, удаляющейся в сторону тихих кремлевских церквей, читается печаль.

Как только Платон скрывается из виду, Перфильев подходит ближе. Выражение его лица меняется — с почтительного нейтралитета на деловую озабоченность.

— Ваше Величество, — голос у Перфильева низкий, без всяких там реверансов к отвлеченным материям. — Подуров заканчивает тасовать румянцевские полки. Все готово к выступлению. Успеть бы до распутицы бы! Когда выходим на Питер?

Сидящий рядом Безбородко встрепенулся, тоже навострил уши. Да-да, я все-таки сманил его от Румянцева. Как и Суворова ранее, я его «прикармливаю». Заданиями не гружу, просто пока даю привыкнуть к «руке». Пусть вникает в наши планы, думает про них.

А Перфильев задал правильный вопрос. Впереди — следующий шаг, решающий. Закрепиться в Петербурге, взять мятежный Кронштадт, в котором заперлись морячки. И желательно взять без крови. Утвердиться на северо-западе окончательно. Мой последний экзамен.

— Да, Афанасий Петрович, — отвечаю я, глядя на поле, где игроки уже снова сцепились в куче-мале за мяч. — Подуров докладывал, что все по плану. Я принял решение. Первого октября выступаем. Артиллерия пораньше.

* * *

Был в моей прошлой жизни один случай. Вернее, не у меня, а у моего богатого соседа — к счастью, меня Бог миловала такой ерундой маяться. Пришлось ему однажды подбирать себе домработницу. Агентство по найму притащило к нему на собеседование трех теток. Он их по очереди приглашал, собеседовал.

«Сижу, — делился он, — задаю им вопросы, а сам офигиваю. О чем их спрашивать? Как вы докатились до такой жизни, что готовы стать поломойкой? Вы умеете мыть посуду и зеркала? Вам можно доверить глажку тонкого белья? Короче, поговорил, прочувствовал себя в полной мере идиотом и… нанял соседскую женщину, нуждающуюся в подработке».

Вот и я сегодня оказался в его тарелке, хотя выбирал не домашнюю прислугу, а будущих губернаторов, причем, из соискателей-иностранцев. О чем их спрашивать? Поговорил с один — с большим, признаться, энтузиазмом. Потом со вторым, третьим… На четвертом понял, что начинаю выдыхаться, задаю вопросы на автомате, не особо вслушиваясь в ответы.

Сказал Почиталину, чтобы временно поток кандидатов притормозил. Задумался.

Что я делаю не так? Я чувствовал, что они чем-то меня раздражали. То ли я заранее подозревал их в нечистой игре, то ли я внутренне презирал их за то, что, не сумев состояться у себя на родине, они искали шанс отличиться в стране, чуждой их культуре, образования и происхождения, то ли бесили их надменные рожи и незнание русского языка. Мне помогал с переводом Безбородко, если говорили по-французски. Его я тоже в каком-то смысле собеседовал и собой отчасти перед ним торговал. Похоже, пока не особо успешно.

Какой прок от моих вопросов, типа «что заставило вас приехать в Россию» или «как вы относитесь к моему указу о вольности крестьянства»? Что я хотел услышать? Я выбираю себе толковых администраторов высокого уровня или пытаюсь понять, хороший человек передо мною или полное дерьмо, а то и вовсе шпион? Можно быть ангелом, но полностью завалить работу в губернии размером с добрую европейскую страну.

Побарабанил пальцами по столу, собираясь с мыслями.

— Давай, Ваня, следующего.

Зашел какой-то шотландец, высокий, в роскошном парике. Немного расслабленный — видимо, успел пообщаться с предыдущими соискателями, сделавшими вывод, что их будущий работодатель — лопух. Немного рассказал о себе. И вот тут-то пришел мой черед доказать, что здесь вам не тут.