Орлиное гнездо

Как будто все смешалось, все спуталось на свете – обычай с обычаем, мужеский пол с женским, добро со злом, и средоточием этого явился Царьград: город-трофей, которого алкали сердца всех христиан. Потом хозяин встал навстречу гостям, и Василика забыла все прочее. Грек был так же красив, как и его сын, и лицо его осветила приветливая улыбка; он раскрыл объятия Штефану, и тот припал к груди отца. Василика вдруг почувствовала себя лишней.

Отец и сын расцеловались, а потом господин дома обратил взор на валашку. Невольница ощутила дрожь в коленях; не зная, как лучше приветствовать его, она низко склонилась. Ведь это человек царского рода!

Когда Василика выпрямилась, грек, к ее изумлению, тоже склонил голову.

– Прекрасная и отважная дева, любезная сердцу моего сына, - сказал он по-валашски. – Прошу быть моей дорогой гостьей.

В этом человеке, вместе с приветливостью, было какое-то лукавство, которым он лучился изнутри… что-то, несвойственное туркам: что-то, утерянное с гибелью последнего оплота Византии. Тень Рима и язычества – древнее изощренное варварство иного рода, нежели молодое кипучее варварство валахов и дикость турок.

Но Василика не знала всего этого: только ощутила, что грек ей сразу и очень близок, и далек от нее, как земля обетованная. Она еще раз поклонилась.

Хозяин указал на подушки.

– Прошу гостей присесть.

Он говорил мягко, любезно, но о сыне говорил – как о пришлеце, с отчужденностью властителя. Василика, рдея от неловкости и тайного страха, сняла покрывало и шапочку; вместо сапог ей были предложены мягкие войлочные туфли.

Василика села с удовольствием. Она еще не пресытилась этими простыми радостями, которые попробовала только здесь, в плену.

– Мое имя Феофан Комнин, госпожа, - проговорил хозяин, обратив голубые глаза на девушку. Мягкое очарование его речи сразу же облекло ее, как золотистые сумерки. – Я один из потомков угасшей византийской фамилии, память о которой рассыпается в прах у нас на глазах. Я последний император.

Он грустно улыбнулся смятению, метнувшемуся в глазах Василики.

– Император… так назывались цари ромеев? – шепотом спросила она. Хозяин кивнул.

– Я нашел прибежище у наших победителей, - сказал Феофан Комнин. – Время греков прошло – исполнился срок древней Византии. Моя христианская империя должна возродиться через новую кровь.

Голос его слегка задрожал; Василика покраснела под его взглядом. Неужели он говорит… нет, она, наверное, обманулась!

– О чем ты говоришь, господин? – прошептала она.

Грек покачал головой.

– Это мечты, госпожа. Сожаления о несбыточном, столь свойственные последним ромеям, - негромко ответил он.

Хлопнув в ладоши, он так же тихо распорядился об угощении – и поник головой, погрузившись в свои думы. Им принесли гранатовый шербет, ароматные медовые хлебцы и халву.

Василика ела, уже не смакуя – зачарованная лицом Феофана Комнина, этим остовом вечно прекрасного прошлого, греческим образом, освященным временем. Последний император, если он и вправду мог притязать на этот титул, чем-то ужасал ее – хотя казался самым мирным и благородным человеком из всех, кого она знала.

Василика подумала: где же семья хозяина, но грек предупредил ее вопрос.

– Моя жена Фериде скоро выйдет к нам: она сейчас занята с нашими дочерьми. Учит их письму, - хозяин улыбнулся.

Василика подумала – как же зовут сестер ее господина, христианскими или мусульманскими именами, и какого они исповедания. Должно быть, мусульманки. Их, конечно, отдадут замуж за турок, потому что время греков прошло: а значит, иное исповедание и невозможно. У Василики вдруг защемило сердце при взгляде на двоих мужчин, чуждых и теперешней Турции, и теперешнему христианскому миру. Бела Андраши был такой же – пришелец из страны, которой больше нет…

Некоторое время гости угощались; а потом в глубине дома послышался шум, женский смех, и легкими шагами явилась женщина, которая была гораздо старше своей походки и голоса. Лет пятидесяти – полная, с накрашенным лицом… и красивая. Глаза у нее были зеленые, как у покойной княгини Иоаны и у господаря Влада – или как у кошки; крашеные волосы отливали яркой медью. Она зазвенела запястьями, простирая руки, чтобы обнять сына, который встал ей навстречу.

После объятий Штефан поцеловал матери руку и поклонился. Турчанка милостиво кивнула и грациозно опустилась на подушки; ее живой, все примечающий взгляд обратился на невольницу сына. Через несколько мгновений Фериде потянула Штефана за рукав и что-то проговорила, указывая на девушку.

Василика нахмурилась и сжалась. Но ее господин с улыбкой перевел, склонившись к ней и положив ей руку на плечо:

– Моя мать говорит, что таких девушек, как ты, у нас нет. В тебе есть то, чего нет у нас.

Василика не знала, как понимать это – как похвалу или как порицание; но она поклонилась, взглянув на Фериде. Турчанка улыбнулась и едва заметно кивнула ей, но больше не сказала ни слова. В ней Василике тоже почудилась опасность – как свернувшаяся кольцом змея: такого рода угроза исходит от всех восточных женщин, обладающих властью, подумала валашка.

Фериде некоторое время испытывала гостью взглядом – потом нахмурилась и что-то сказала мужу, а грек перевел:

– Наши дочери сейчас спят – отдыхают после занятий, и не выйдут к нам.

Феофан Комнин улыбнулся, словно извиняясь.

– Несомненно, представится другой случай.

А Василике вдруг пришло в голову, что турчанка оберегает своих дочерей от нее – от сглаза или чего-нибудь похуже. Невольница вспомнила своих демонов и подумала, что, может быть, и не зря. Она тронула за руку своего покровителя.

– Твоя мать не говорит по-валашски? – прошептала она, когда Штефан, все еще стоящий, склонился к ней.

– Говорит, - с едва заметной досадой ответил тот. – Почти так же хорошо, как я, и говорит по-гречески, как отец. Но предпочитает турецкий язык со всеми, даже туземными гостями.

“Вот так восточная жена”, - подумала Василика. Турецкие жены до сих пор представлялись ей покорными; но это, должно быть, так же непросто, как все на Востоке.

Фериде еще недолго побеседовала с сыном и мужем по-турецки; потом поднялась и, не удостоив невольницу более ни словом, ни взглядом, удалилась. А благородный грек, видевший, как опечалена, в каком смятении Василика, стал мягко и почтительно расспрашивать ее – хорошо ли ей живется здесь, не хочется ли чего-нибудь. Феофан Комнин ни словом не упоминал о настоящем положении Василики: хотя, конечно, все о нем знал.

Василика сказала, краснея и не глядя на грека, что всем довольна. Ее покровитель – благороднейший из людей, которых она знала…

Она поняла, что это и в самом деле так. Пусть Штефан и преследовал какие-то цели, неизвестные ей, он был редкостно заботлив.

Потом они распрощались с хозяином, и Штефан смог увести свою полонянку. Он почему-то испытывал большое облегчение, убрав Василику с глаз своих родителей. Может, что-то встревожило ее хозяина во время разговора с ними.

Василика опять испытала странное волнение во время минутных объятий, когда ее усаживали обратно в носилки; а когда они приехали домой, лихорадка только усилилась. В своих комнатах, куда Штефан проводил ее, она не сдержалась и пожаловалась: