Ослепительный нож

1

На сей раз спасённая узница долго оправлялась от пережитого. Приютилась в одной из ложен Шемякина двора, поскольку младший Юрьич не имел собственного в Кремле. Двор этот находился между митрополичьим и Владимира Андреевича Храброго, где до замужества жила Марья Ярославна. Совсем рядом - две церкви, Николы Льняного и Рождества Пречистыя Богородицы на Трубе. Из первой по позову Дмитрия Красного навещал Всеволожу священник, служа заздравный молебен. Сослуживал ему княж дьякон Дементеи, что был вместо дядьки при Дмитрии, «ближним сберегателем». К Евфимии относился настороженно, как к случайной особе. «Изревновался!» - отзывалась о нём сенная девушка боярышни Раина, присланная Акилиной Гавриловной. В Нивнах Евфимия знала её среди тех немногих, что ничего ещё не умеют, учатся. Амма подобрала Раину на паперти московского храма. Отец девушки, хлебопашец, был вынужден пойти «в бдерень», то есть в вечную кабалу, к рязанскому вотчиннику, ибо подпала лесному пожару его собина и сгорела дотла. Не желая становиться холопкой, Раина сбежала в Москву, нищебродствовала в обществе попрошаек и оборванцев. Коноплястая, кропотливая и урядливая, она сразу же приглянулась боярышне простотой и искренностью. Дмитрий Красный терпел её. Не захотел отвезти боярышню в дом Мамонов, не доверял им после слухов о гибели своего отца князя Юрия, но не мог воспротивиться заботе Акилины Гавриловны о бывшей пестунье. Этой заботой и стала незаметная, приглядчивая Раина. Докучала она боярышне лишь одним: «привидениями»! Нет-нет да и выскажется: «У меня было привидение!» То есть ей привиделось нечто, чаще всего дурное. По рассказам Раины такой дар ещё в жилище ведьм обнаружился у неё после нескольких лет «тайного делания». Однажды заявила Агафоклии, будто та лишится перста. Место-блюстительница аммы Гневы и в самом деле вскоре потеряла левый мизинец, колючи дрова. Когда же Раина объявила, что все сёстры лесные в огне сгорят, девы запретили ей вести речи о «привидениях». Евфимия же терпела «несообразные несуразности». Однажды о дьяконе Дементее вещунья молвила: «Предаст тебя для невиданной казни!» Боярышня отмахнулась и позабыла об этом. Когда же о Дмитрии Красном услышала «не жилец», рассердилась: «С чего ты взяла, дуравка? Князь свеж, как летнее яблоко!» - «Ах, - сокрушалась лесная дева, - розов-то розов, а белизной пугает». Ну что с выдумщицей делать? Однако стоило Раине поведать об очередном «привидении» - «Здесь, в Шемякином доме, свершится зло: великому князю изымут очи!» - Всеволожа разгневалась так, что седмицу не разговаривала с девицей.

Осенью Красный отвёз Всеволожу в Галич. По его мнению, в Кремле стало небезопасно. Василиус требовал передать боярышню в дом Юрия Патрикеича Наримантова. Старик-де отведёт пересуды, вызванные пребыванием незамужней у неженатого. Марья же Васильевна, жена воеводы, сестра великого князя, обиходит больную.

Евфимия разделяла опасения Красного: Юрий Патрикеич, её костромской соратник, слишком близок с великим князем, а стало быть, и с самой Витовтовной.

И вот по раннему снегу заскользил обшитый шкурами каптан. Боярышня не смогла бросить прощальный взор на Москву, ибо уезжали по темноте. Как выразился дьякон Дементей: «Ночию исшед тайно».

Галицкий княж дворец напоминал костромской. Те же здатели возводили для тех же князей. Возраст теремов почти схож. Брёвна желты, смолой пахнут. В слюдяном оконце одрины так же блестит река, чуть покажется солнце.

Шемяка, недавний заточенник коломенский, посетил её сразу же по приезде. Он в Галиче собирал остатки своей дружины после разгрома Косого. Взошёл один. Не поздравствовался. Произнёс с укором:

–  Ну, Фишка! За преданного тобой Васёныша совесть не гложет?

Евфимия не привыкла соучаствовать в злых речах.

–  Поди прочь! Шемяка ушёл.

Красный вечером объяснился за него:

–  Отжени обиду! Косой - брат нам с Дмитрием.

Тоскуем по ослеплённом. Даже навестить нельзя. Митя же зол после Костромы. Братнюю боль на тебе сорвал. Свару затевает. Мутник!

За общей вечерей Шемяка первый обратил речь к Евфимии:

–  Винюсь за давешний приход. Впредь буду поучливее.

При боярышнином безмолвии Красный произнёс:

–  Вот и помирились!

В звоне посуды, серебряных лжиц и вилиц явственно услышалась воркотня Шемяки:

–  В кого слепая любовь вселится, того охромит или ослепит…

Позже Всеволожа уразумела подоплёку высказанной пословицы.

Раина принесла переодеванье ко сну и таимно поведала:

–  Князья, совершив молитву, сварились в крестовой. Я, проходя, услышала. Старший говорил младшему: «Восприми мужество, отверзи от себя ласкания этой жены и любление с нею». А младший старшему: «Брат, мы не прилучники, мы возлюбленники. Я несовратно женюсь на ней. Да будет женитва наша светла, несовместна ни с какой скверной».

–  Подслушивала?
– возмутилась Евфимия. Раина поникла белобрысой головкой. Боярышня позабыла бранить её. Сказала, сладко дыша: - Стало быть, замужество?
– и тотчас попросила: - Подай охабень вишнёвый.

–  Чесотка да таперичи!
– опрометью бросилась исполнять Раина.

О чём ни проси её, слышишь бойкий ответ: «Чесотка да таперичи!» Что означало: «Выполню немедля!»

Лучшая сряда пришлась ко времени. В одрину испросил дозволения войти Дмитрий Красный. На нём - бархатная ферязь нарядная. В руках - драгоценное подаренье: колтки золотые с яхонтами.

–  Без сватов сватаюсь, Евфимия Ивановна, - не обинуясь, промолвил князь.
– Поди за меня. Прими в знак согласия вещицу на память.

Зардевшаяся Евфимия надела колтки. Оба стояли молча.

–  Не извлеку слов из разума, - смутился Дмитрий Юрьич.
– Кто сух да горяч, у того речь развязнее. Я ж, наверное, мягок, холоден. Уста на замке.

–  Читала у римлянина Луцида, - тихо молвила Всеволожа.
– Который человек сухого и горячего естества, тот и дерз, и храбр, и любит всякие жёны, непостоянен… А ты иной.

–  Дозволь облобызать тебя, невеста моя?
– попросил Дмитрий Юрьич.

Евфимия подошла. Молодой князь робко и коротко прикоснулся к её устам. Ответ был долог. В нём как бы захватывалось, втягивалось, поглощалось накопленное большое чувство.

–  О!
– простонал Дмитрий.
– Сколь люболюбна ты!

Оторвавшаяся от его губ боярышня прошептала:

–  Любимик мой!

Дмитрий подхватил её на руки, возложил на одр, покрыл лик несвычно для самого смелыми поцелуями. Вишнёвый охабень расстегнулся. Евфимия ощутила тело Дмитрия.

–  Как ты вздражлив!

–  Первая моя, - лепетал он.
– Единственная!

–  И ты мой первый, единственный, - отвечала она.

–  Страшишься ли?
– спросил он. Евфимия призналась:

–  Страшусь.

Князь оторвался от неё, сел на одре.

–  Я… девая, - как бы оправдывалась она.

И тоже села, обняла Дмитрия, прижалась к нему. Он ласково отстранился:

–  Читывал в одном из святых житий: «Прикасающиеся телеси умом любодействуют!»

Оба, задыхаясь, молчали, крепко-накрепко держась за руки.

–  Василиус тебе не был люб?
– спросил князь. Боярышня затрясла головой.

–  И старший брат мой хоть вот настолько?

–  Васёныш?
– Евфимия отпрянула в ужасе.

–  Прости, деволюбственная, прости ревность мою, - встал Дмитрий Юрьич с одра и поднял свою любаву.
– Заварить бы кашу, не мешкая, да противится лютая судьба.

–  Какая судьба?
– оправила платье Евфимия.

–  Вестило нынче приспел от Василия из Москвы: Улу-Махмет, сверженный в Орде, крепко сел в литовском городке Белёве на нашей границе. Великий князь никак не может смириться с этим, нудит меня и брата возглавить дружины, прогнать бывшего царя.

–  О!
– надломился голос Евфимии.
– Сызнова одиночество? До коих же пор!

–  Малый поход, - успокоил Красный.
– Вместе вернёмся, сыграем свадьбу.

–  Вместе?
– обрадовалась Всеволожа.

–  Оставлю ли тебя, солнце моё?
– обнял её князь.
– Ежедень буду трепетать, коль оставлю. Только в силах ли ты разделить со мной трудности?
– спохватился он.

–  В силах, в силах!
– сжала его руки Евфимия.
– Однако что брат твой скажет?

–  Тут брат не указ, - отвечал Дмитрий Юрьич.
– Станет он тебе деверем, Софья же его - свойственницей.