Ослепительный нож

5

Всё возвратилось на круги своя. Евфимия успокоилась. Она сидела в уютном тереме за столом среди близких душой и сердцем людей. Амма Гнева расспрашивала по-матерински, Андрей Дмитрия ласкал отеческими взорами, Богумила с Яниной внимали, замерев. Особенно же её радовала счастливая чета Кариона с Бонедей, сидящих рядком, как на свадебной каше, и млеющих от взаимной близости.

–  Не зрю среди вас Фотиньи, Калисы, Власты, - оглядывала Всеволожа лесных сестёр.

–  Полактии, Агафоклии, Генефы, - подсказала Янина.

–  Сестричество и не мыслило переселяться из лесных глубин в стольный град.
– Амма Гнева положила боярышне тельное к ухе, тесто из рыбной мякоти с приправою, запечённое в виде зайца.
– Мы ведь тут без слуг. Сами хозяйствуем, сами служим. Вот сёстры и помогают. Эти затоскуют по лесу, придут другие.

–  А я - вот она!
– вошла в столовую палату Калиса.
– Снадобье сотворила для нашего Аники-воина Кариоши.

Бунко смутился.

–  Дрога, прикуси язык!
– строго глянула на неё Бонедя.

–  Пх!.. Вот так речи, пани Бонэдия!
– поперхнулась от удивления Всеволожа.

–  Муве трохэ по-росыйски, - зарделась шляхтянка-разбойница.

–  Научилась от муженька, - пырскнула Янина.

–  Поженились!
– плеснула в ладоши боярышня.

–  Не повенчались, - вздохнула амма Гнева.
– Не хочет Бонедя принимать нашу веру.

–  Ах, Акилина Гавриловна, перестаньте, - взмолилась полячка.

Евфимия поспешила переменить беседу:

–  Что с тобой стряслось, Карион? Зачем снадобье?

–  Не хотели с Бонедей тебя расстраивать, Евфимия Ивановна, - признался Бунко.
– Ранен я. Второй год лечусь. Кажется, пошёл на поправку.

–  Ранен? Где?
– ополошилась боярышня.

–  Помнишь, из Падуна отпустил нас с Калисой Василиус по твоей заступе с малою обережью? Мы были уже под Нивнами, когда внезапь напали шиши. Не смотри, что злодеи: все железом одеяны, были среди них меднощитники, копьеносцы, железострельники.

–  Что есть железострельники?
– спросила Всеволожа.

–  Железно лучництфо, - пояснила Бонедя.
– Счшэла деревянна, кончик железен.

–  Именуется жёлезница, - продолжил Бунко.
– Вот и угодили мне этою железницею под левую пазуху. Обережь перебили. Меня принесли, Калису же привели к своему атаману Взметню. Стал Взметень спрашивать: кто, откуда? Я в полу беспамятстве помянул боярышню Всеволожу. И - вот удача!
– атаман обнял меня, как родного. Сам назвался Ядрейкой, твоим конюшим.

–  Ядрейко!
– вспомнила Евфимия.

–  Взметень, - уточнил Бунко.
– Нас разбойнички отпустили, да ещё с провожатыми. С тех пор Калиса пользует меня снадобьем на то место, где уязвило железце стрельное. Важную жилу зацепила стрела. Рука уже повинуется, однако пока с трудом.

–  Что с Гориславой?
– прервал рассказ Андрей Дмитрия.

–  Пора уж ей быть, - заметила амма Гнева. Льнокудрая смуглянка Горислава встретилась Всеволоже сразу же у привратной кельицы, где вернувшаяся к Мамонам похищенница расцеловывалась с Богумилой. «У меня с утра губы зудят - к поцелуям!» - прижалась к ней в свою очередь Горислава, готовая тотчас исчезнуть. «Надолго ли и куда?» - успела спросить Евфимия. «Боярин послал к железнику. Тут недалече. Его торговое место в рукавичном ряду на проулке. С горы идучи, от шёлкового ряду к железному по левой стороне», - подробно объяснила Горислава. Евфимия обратила внимание на голые руки лесной сестрицы. Понадеялась торопыга на майское солнце и близкий путь. Выскочила в летнике, хоть и теплом, да с рукавами по локоть. А у Евфимьиной телогреи рукава до подола, а подол подшит мехом. Всеволожа успела накинуть на деву свою верхнюю сряду. «Ой, зачем же?» - воспротивилась та. «Май нынче с зимой поручкался, - застегнула на ней Евфимия все тридцать пуговиц телогреи.

– Мы с тобою - рост в рост, худоба в худобу». Горислава вышла из ворот - истая боярышня!

Потом за поцеловками Всеволожа не думала о ней. Долго не высвобождала пестунью из материнских объятий Акилина Гавриловна. «На поцелуи, что на побои, - ни весу, ни меры», - приговаривала она. С пани Бонэдией лобызание происходило по-польски: «в плеча». За бурной встречею - жаркая баня, обильная задушевная трапеза, опросы да расспросы… И вот - Гориславы до сих пор нет.

–  Ктура годзина?
– спросила пани Бонедя.

–  Пятнадцатый час, - определил Андрей Дмитрич по песочным часам.

–  Скоро станет вечораться, - вздохнула Калиса.

–  Ушла пшэт полуднем, - сказала Бонедя.

–  Куда ты её послал?
– сердито глянула Акилина Гавриловна на боярина.

–  Почитай что рядом, - оправдывался Андрей Дмитрия.
– К железнику Микулке Овдееву. Торгует железьем-ветошью. Большой мастер! Работает мелкие железные и медные вещи холодною ковкою, чеканкою, сверлом, напилком. Чужой замок отомкнёт, а ему ещё кланяются. Мне отменное аргалие изготовил, кровопустное железце. Я ему заказал лезвие для чукрея, тонкого ножа, вятское, ценой два алтына, две деньги.

–  Далось тебе это лезвие!
– ворчала Акилина Гавриловна.

Бунко молча встал и вышел.

–  А вы преобразились на Москве, не то что у себя в лесу, - с восхищением оглядела прибранные головки лесных сестёр Всеволожа, пытаясь придать застольной беседе более приятное направление.

–  И причёсаны, и наряжены!
– вскочила из-за стола Янина, повернулась, как на смотринах, лебёдушкой.

–  Это всё она, - кивнула на Бонедю Калиса.

–  Ты лекаш, а я кравец, фрызьер, - попыталась улыбнуться грустная полячка. Ей стало одиноко по уходе Бунко.

–  Что такое фрызьер и кравец?
– не поняла Евфимия.

–  Она говорит, Калиса - лечец, а себя называет портнихой да ещё и причёсницей, - перевела Янина.
– Так оно и есть.

–  Ой, не могу!
– не находила себе места амма Гнева.

–  Муси пани трохэ почэкаць, - произнесла Бонедя.

–  Да говори же по-русски, - рассердилась боярыня.

–  Она просит немного подождать, - сказала за подругу Янина.

Богумила с Калисой стали убирать со стола.

Ушла и Акилина Гавриловна, волею неприятного случая превратившись из волшебницы аммы Гневы в расстроенную Мамоншу.

Андрей Дмитрия погрузился в глубокие мысли, выводя незримые знаки ногтем на скатерти.

–  Гориславка вот-вот вернётся. Выше носы!
– принесла Калиса взвар и заедки.

Вошёл пасмурный Карион.

–  Беда, - сообщил он с порога.
– Был у железника Микулки Овдеева. Горислава не являлась к нему. Никто её ни в рукавичном, ни в шёлковом, ни в железном рядах не видел.

Амма Гнева слушала, застыв в противоположной двери. Потом заявила:

–  Плохо. Смотрела по зернию и по книгам. С девчонкой плохо.