Ослепительный нож
Шрифт:
Шемяка с порога состроил рожицу. Софья прикрыла за воеводами дверь.
– Оставь, ясынька. Им виднее.
Раина внесла естьё, в том числе яблоки и капусту. Потрапезовали неспешно.
– Чесотка да таперичи, - обратилась к простолюдинке княгиня, - было ли тебе «привидение» про завтрашнюю нашу победу?
Раина, будто и не умевшая обижаться, тихо ответила:
– Победа пятками к врагу.
– Ну как тебе это любится?
– возмущённо обратилась Софья к Евфимии.
Боярышня не успела взять свою девушку под защиту. Нежданно взошёл Дмитрий Красный.
– Солнце моё, Голтяев просит тебя в мужской разговор.
Удивлённая Всеволожа
В первой избе их ждали пятеро воевод: князь Андрей Иванович Лобан Ряполовский, Руно, Русалка и Шемяка с Голтяевым. Шестым был неказистый ляховицкого вида муж с бритой бородой. Не лях, но подделавшийся под сяха. Должно быть, он и есть Протасьев. Встрет появление женщины, как пёс муху: отмахнулся, отошёл в угол. Руно с Русалкой глянули на неё с любопытством. Шемяка - почти что с ненавистью. Голтяев же с добротой.
– Ведаю о твоём любомудрии, дочь боярина Иоанна, - начал он выспренно.
– У нас же здесь любоперье: спорим, гневимся, поучаем друг дружку. Разреши нашу брань добром.
– И обратился к Протасьеву: - Повтори свои речи, воевода Григорий.
– Твоя просьба мне в оскорбление!
– отвернулся Протасьев.
– Друг, прибывший нам в помогу, только что объявил, - молвил за Протасьева Дмитрий Красный, - будто бы его государь прислал с новым наказом: не биться ему с Улу-Махметом, а примириться и полки распустить. Не так ли?
– обратился князь к литовскому подданному.
Тот молчал, гордо держа голову.
Евфимия ощутила жар, приливший к груди.
– Лгач лукавый!
– гневно произнесла она.
– Не было тебе вестей, был изначальный наказ: сорвать наши мирные докончания с ханом, а уходом внезапным ослабить нас. Докажи обратное!
Протасьев даже не обернулся. Шемяка принял беспечный вид:
– Докажи, воевода, не чинься.
Руно с Русалкой попросили наперебой:
– Докажи!.. Докажи!.. Литовский пришлец произнёс:
– Пусть она уйдёт. Евфимия вышла.
В боковуше на её одре сидела Раина, сжав лик в ладонях. Покачивалась со стороны на сторону, пела постным голосом:
Я, млада-младенька, Темпу ночку не спала, Не спала я тёмной ночки И не буду спать другой. Загадаю себе сон Про сиротский страдный путь: Сторона ли ты, сторонка, Незнакомая страна! На чужой пустой сторонке Нет ни травки-ковыля, Ни матушки, ни отца, Ни сестричьего тепла…– Что с тобой, друженька?
– попыталась обнять её Всеволожа.
Раина высвободилась.
– Почивай, боярышня. Пойду в свою конуру. Это мне к любости будет.
Ушла. Однако Евфимии пришлось повременить с опочивом. Явился Красный.
– Молодец Голтяй, что тебя позвал, - заявил он радостно.
– Проняла ты Протасьева. Пригорюнились мы было, узнав о его внезапном отходе от нас. Теперь же Григорий душу связал быть с нами заедино. Завтра пойдём на приступ.
– Охолонись, любый мой, - поцеловала Всеволожа Дмитрия в пушистую щёку.
– Литвину вас обмануть, что испить воды. Чем душу связал? Ваш крест - его ли крест? Завтра, как мыслю, хан пришлёт с новыми докончаниями.
– Умница!
– шепнул Красный.
– Я и Голтяев решили тебя в войскую сряду переодеть, отай взять на переговоры, как моего стремянного. Может, истиха что подскажешь… Брат против. Лобан Ряполовский и Русалка с Руном изъявили согласие…
Оба не имели силы разминуться, как переплётшиеся сосенка с дубком. Наконец поздний час взял своё…
Евфимия видела во сне реку широкую и свинцовую. Лодья с раздутым парусом двигалась по ней к северу. А там, при устье меньшей реки, высился утёс. А на утёсе белый кремник. Внизу же, по берегу, - тёмный посад. В носу лодьи пасмурно глядел вдаль батюшка Евфимии, однако не боярин Иоанн, а тот, из кудесного сновидения, из будущей жизни, рязанский дворянин, Раф Всеволожский, источенный болезнью после царских застенков. «Какой град у нас в виду? Что за град?» - ёжась, вопрошала она. Отец не успел ответить…
– Боярышня, пробуждайся! Спели третьи петухи, - теребила Раина.
Сборы были оспешливы! Утренняя трапеза - калач с молоком. И вот уже юный стремянный обочь своего князя сидит в седле супротив мурз татарских. Мгла над полем спозаранку нависла одеялом пуха лебяжьего. Крепости не видать. Ряды воев в стороне чуть чернеют, готовые к приступу. Главный мурза весьма тучный, на вид свирепый. Толмач именует его «Хочубой», хотя из татарских уст Евфимия ясно слышала «Кичибей». Этот боевой ханский муж повторил вчерашние посулы: отдать в залог сына Улу-Махметова Мамутека, или, как произносил толмач, Маматяка, блюсти землю русскую, не брать дани.
– Нудьте их оставить Белев, не вбивать клина меж Москвой и Литвой, уйти к родственным булгарам, - внушал юный стремянный, склонясь к своему господину.
Младший Юрьич завёл было речь об этом, однако старший перебил его:
– Хотим оружием решать! Мира не хотим!
И тут случилось невероятное. Возник шум вкруг кучки переговорщиков. Зазвенело оружие. Первые предсмертные крики огласили мглу.
– А! Не хотите?
– завопил Хочубой, простирая руку в сторону русской рати.
– И так смотрите!
Всеволожа увидела воинов, бегущих от Белёва прочь, словно гонимых внезапным ужасом.
– Вввай-йя!
– заглушил все звуки гортанный клик степняков.
Конные мяли пеших. Боярышня успела узнать в ближнем коннике литовского воеводу Протасьева, сеющего страх, скачущего с ужасным криком:
– Побежи!.. Побежи!..
Всё, что оставалось живого, устремилось за ним. Мурзы исчезли. Русалка, Руно, Шемяка с Голтяем вопили, кто во что горазд:
– Внезапь!
– Они подкрались внезапь!
– Мы преданы!
– Андрей Лобан Ряполовский убит!
– Проклятая мгла!
До боярышни донёсся призыв Дмитрия Красного:
– Бежим, солнце моё!..
Тут же их разделили обезумевшие всадники. Всеволожа скакала меж ними, слыша за спиной вопли изрубаемых отстающих.
Снег неглубок, почва окаменела, скакал ось споро. Встречный вихрь рвал лебяжью мглу в клочья, относил вспять. Степь яснела, бескрайняя, белая, слитая с серым небом где-то на окоёме. В стороне мелькнули ветлы и кровли беззащитного Ослебятева. Ржущие рядом кони с оглушёнными бедой седоками не давали пробиться к селу. Евфимия ловила возможность их обогнать, пришпоривая своего белого, он, видать, такой, что не выдаст.