ОТЛИЧНИК

– А где же кукла? Где конфеты?

Как же весело и заразительно все трое надо мной смеялись, какие же были счастливые! Они знали, конечно, то, чего я не знал, да и знать не мог. Я и не допытывался, мне было хорошо уже и оттого, что весело им. Душа моя пела. Они там были не одни, было много детворы, были удивительные дороги, и они меня звали с собой, чтобы показать что-то невероятное. Я сначала согласился, пошел, но вдруг почувствовал, что идти не могу, тяжесть давит на плечи. Встал на колени, но даже на коленях мне было тяжело передвигаться в их изумительном детском мире. Они там чувствовали себя уверенно, чувствовали себя хозяевами. И я, порадовавшись за них, сказал: «Рад был повидаться, пойду-ка я домой». И я проснулся. Проснулся, и в теле своем еще какое-то время ощущал то самое состояние тяжести, в котором находился во сне. И прямо на глазах моих это состояние тяжести из моего тела выходило и улетучивалось. И, как только улетучились последние физические ощущения того мира, я стал себя ругать за то, что не пошел с детьми туда, куда они звали, не посмотрел, где они живут, как устроились, хотя и так было ясно, что живут хорошо.

Этот сон меня излечил, успокоил. Я держал во сне Тоню за руку и ощущал тепло ее руки. Мальчик, совсем негрустный, рыбка, говорящая, на которой можно кататься по воздуху. Что за прелесть сон! Какой удивительный мир!

Я был уже одет, обут и собирался выходить, когда входная дверь открылась и в квартиру вошла Тамара. Она вернулась из магазина и была с покупками. Мы прошли с ней на кухню, сели за стол. С минуту сидели молча, глядя друг на друга, а затем она встала, поставила чайник на плиту и стала выкладывать из сумки продукты.

Она очень повзрослела за эти дни. Какая-то черная немощь прицепилась к ней, высушила душу и тело. Эта немощь не давала ей плакать, губила ее на корню. Тамара ни на похоронах, ни после похорон ни одной слезинки не проронила. Я думал, сойдет с ума. Теперь же, на кухне, мне стало так ее жаль, что, казалось, сердце от сострадания разорвется на части. Не зная, как выразить свои чувства, я стал рассказывать хороший свой сон. Я рассказывал его подробно, она слушала очень внимательно.

Закипел чайник, я хотел встать, снять его с плиты, но так мне сделать этого и не удалось. Тамара не позволила. Как только я привстал, она пронзительным, натянутым, как струна, голосом спросила:

– А…а. Теперь ты меня прогонишь? Да?

Она произнесла все это очень быстро, боясь не успеть досказать, возможно, решив, что поднимаюсь я для того, чтобы уйти из дома и не возвращаться в него до тех пор, пока она не уйдет. Из-за того, что она так быстро и так эмоционально задала свой вопрос, я долго не мог вникнуть в его суть, не мог понять причин этого ее страха, такого болезненного напряжения.

Повисла гнетущая пауза. Но, как только вник и разобрался, тут же ответил:

– Нет, что ты. Не прогоню. Мы теперь всегда будем вместе.

Далее случилось следующее. Тамарка с протяжным воем, перешедшим в рыдание, кинулась ко мне в объятия и полезла с головой под пиджак, тыкаясь головой в подмышку, как слепой котенок, ищущий мамкину титьку. При этом она обнимала меня и прижималась с такой силой, будто кто-то должен был сейчас войти и отрывать ее от меня. Я крепился, крепился и не выдержал, тоже вслед за ней разрыдался. В таком состоянии и положении мы и находились довольно продолжительное время. То она успокоится, я заплачу, то наоборот.

Кипящий на плите чайник мы не замечали. Сколько мы плакали, точно не скажу, но отплакав, отрыдав, все же успокоились. Выключили огонь под чайником, который к тому времени весь выкипел, сгорел, почернел и потрескался, умылись и пошли гулять.

– :Если бы и с тобой что-то случилось, – говорила Тамарка, имея в виду мою болезнь, – то я, наверное, не выдержала бы, руки на себя наложила. Ты – теперь последнее, что у меня осталось. Знаешь, а ведь мне сегодня тоже приснился сон. Будто мы с тобой находимся в пустой комнате и в этой комнате страшный холод. А мы стоим, обнявшись и нам не холодно. Спины мерзнут, а сердца в тепле. И ты так сильно меня к себе прижимаешь, и от тебя так хорошо пахнет. Именно приятный запах запомнился, запах одеколона. И какое-то светлое, легкое состояние. Ощущение того, что все будет хорошо.

– Одеколоном не изо рта ли пахло? – попробовал я пошутить.

– Нет, – очень серьезно ответила Тамара, – не изо рта. И до того все сердце у меня болело, а после этого сна прошло. Я проснулась, улыбаясь. А потом вспомнила, что сестренки нет и даже испугалась своей улыбки. Знаешь, мне кажется, что в ее смерти виновата я.

– Не мучай себя, – неожиданно для себя обняв Тамару, сказал я.

Какое-то время мы так с ней и стояли, а потом я услышал:

– Да-да. Именно так. И запах такой, как во сне.

Я подумал: «Уж не издевается ли она?» Осторожно посмотрел на нее, глаза были закрыты, а на лице блаженная улыбка. Ничего не оставалось, как поверить. Только никакими одеколонами я не душился. Не мылся неделю – это да. Это было. Я для своего успокоения припомнил высказывание: «Самый предпочтительный мужской одеколон для женщины – это запах любимого».

О себе я не могу сказать ничего определенного, а вот у Тамарки действительно был свой, только ей одной присущий запах. Это была смесь, состоящая из запаха горячей карамели, запаха парного молока и запаха утренней свежести.

Конечно, после болезни я был еще очень слаб, но мы с ней в тот день долго гуляли. Ходили, обнявшись, держа друг друга за руки, за обе сразу. Прохожие обращали на нас внимание, но нам было не до них. Мы ходили и говорили. Говорили без умолку. Говорили, конечно, все больше о Тонечке. Нам надо было много говорить, необходимо было выговориться. Мы разговаривали так, словно не виделись целую вечность и спешили наговориться впрок, будто нам предстояла очередная столетняя разлука.

Дружка к тому времени с нами не было. Его забрал хозяин по имени Роберт. Этот Роберт лежал сначала в больнице, затем лечился стационарно на дому. И совсем уже решил, что оставит свою собаку новым хозяевам, но как только стал чувствовать себя лучше, сразу же пришел за ним. Оказывается, мое объявление Роберт прочел еще будучи пациентом больницы. Прочел и запомнил адрес. Дружка, как выяснилось, звали Авгуром.

В тот день, после того, как мы погуляли с Тамарой и вернулись домой, никаких особенных перемен в наших отношениях не наступило. Разве что спали в одной постели, но именно спали. Не было никаких страстей, даже поцелуев. Обнялись и уснули, находясь в том высоком состоянии духа, о котором так мечтала Бландина, пересказывая чужую ночевку на сеновале.

А незначительные перемены во взаимоотношениях стали заметны уже наутро. Помню, Тамара стеснялась встречаться со мной глазами, словно сделала что-то скверное, но вместе с тем счастливая улыбка не сходила с ее губ, и она заметно свободнее стала себя чувствовать в моем присутствии. Пропал страх, пропала скованность.

Вода для чая кипятилась в кастрюльке, Тамара чистила чайник содой. Все на первый взгляд выглядело обыденным. Но уже что-то новое вошло в нашу жизнь. Тамарка медленно, но верно приближалась ко мне. Я это ощущал просто физически. Совершался тот самый небесный брак, о котором так много и с такой легкомысленностью говорят и в существование которого почти никто не верит. Случилось, как батюшка сказал: «Даст Бог жену, будет жена». Бог дал мне жену.

Глава 38 Жизнь и работа в Уфе