Отморозки

Именно такую курицу и заказал себе оберстлейтенант Шумахер, командовавший батальоном и бывший по совместительству комендантом VKGL-VI B . Он уселся за относительно чистый стол - 'только для господ офицеров, никого таки больше сюда не пускаем!', с чувством выпил рюмку сладкого самогона, настоянного на луковой шелухе и потому налитого в бутылку с криво наклеенной этикеткой 'Cognacъ', закурил сигарету и принялся ждать, когда же дочка хозяина грудастая Рахиль принесет ему ожидаемую жар-птицу.

Настроение у оберстлейтенанта было великолепным. Война начинала ему нравиться: боев нет и его ревматизму больше не угрожает окопная сырость, или дождь, или снег. Его ополченцы - зеленые сопляки и обросшие жирком старые служаки, не доставляли слишком много хлопот, щадя усталые нервы своего командира. И хотя его батальон носил нелицеприятное наименование Ersatz-Bataillon , но все-таки... Да и, положа руку на сердце: офицер, прослуживший в войсках больше тридцати лет, не принимавший участия ни в одной мало-мальски заметной кампании и дослужившийся за все это время лишь до оберстлейтенанта вряд ли мог рассчитывать на что-то большее. Зато здесь тихо, спокойно, жизнь течет размеренно и налажено, а страшные русские, оказывается, совсем не страшные, когда без оружия и за проволокой.

Рахиль, поводя могучим аппетитным бюстом поставила перед Шумахером надтреснутое глиняное блюдо, на котором в окружении оранжевых морковных кружочков, золотистых колечек поджаренного лука и натертой бордовой свеклы возлежала ОНА. Жаренная курица. Душистая, жирная, желанная, точно невеста...

Оберстлейтенант Шумахер налил себе еще рюмку этого сомнительного Cognacъ, опрокинул ее в рот, взялся за вилку и нож...

– Аufstehen! H"ande hoch! - и несколько выстрелов, дабы развеять сомнения в решительности приказавшего.

Все бывшие в трактире: и Шумахер, и начальник его штаба гауптман Рашке, и батальонный адъютант лейтенант Хуммельштосс, и солдаты эрзац-батальона, и старый трактирщик, и даже грудастая Рахиль мгновенно оказались на ногах и подняли руки так высоко, словно пытались дотянуться до потолка.

В зале трактира оказались люди в форме русских казаков, но... ОНИ БЫЛИ ВООРУЖЕНЫ! Оберстлейтенант икнул, у него закружилась голова, а в брюках вдруг стало как-то очень горячо и мокро.

– Бросайте оружие на пол и выходите к двери, - приказал кто-то на отменном немецком, тщательно выговаривая слова, словно учитель в гимназии.
– Кто дернется - стреляем без предупреждения.

Дергаться никто не собирался, и немцы медленно потянулись к выходу...

Атака на Марцинканце прошла практически бесшумно и бескровно. Разве что часовых на вышках вокруг лагеря пришлось упокоить винтовками с оптическими прицелами. Но, так как вышек насчитывалось всего пять, то и хватило для них всего двух снайперов, заранее подготовленных Анненковым в своей сотне. Да еще молоденький лейтенант, командир второго взвода первой роты, которая в эту ночь несла внешнее охранение лагеря, попытался поднять своих ополченцев в атаку, и был тут же расстрелян из двух десятков винтовок, бивших чуть ли не в упор.

Захваченных немцев загоняли в дощатые бараки, из которых предварительно выводили русских. Всего набралось две тысячи семь нижних чинов и двадцать четыре офицера. Нижних чинов Анненков приказал накормить из батальонного немецкого котла, а офицеров лично отвел в трактир, куда по этому случаю немедленно вернули трактирщика и его дочку. Еврею в общей сумятице кто-то из особо ретивых казачков исхитрился дать по шее, однако не сильно, и к моменту своего возвращения трактирщик и думать забыл об этой мелкой неприятности. Рахиль пострадала значительно сильнее, впрочем, пострадала или наоборот - вопрос оставался открытым. Да, конечно, она испытала на себе, что означает пристальное мужское внимание двоих лихих казаков из анненковской сотни. Вот только казак и старший урядник давно служили под началом своего есаула, а потому точно знали: прелюбодействовать дозволяется, но исключительно по взаимному соглашению участвующих сторон . Поэтому Рахили сперва были предложены две трехрублевые бумажки, затем цена выросла до семи серебряных рублей, а в конце концов обладательница роскошного бюста стала богаче на золотой полуимпериал, серебряный рубль, потертый четвертачок и трофейную серебряную марку . Так что в трактире пришлось обходиться без подавальщицы, а выставленным вокруг местечка дозорным - лишь облизываться, слушая сладострастные охи и ахи, доносившиеся с ближайшего сеновала.

Охотничья команда подошла к Оранам уже в темноте. Несколько разведчиков обошли разъезд с обеих сторон, и занялись исполнением приказа штабс-капитана - нарушить связь.

– Ну, шо, робяты?
– фельдфебель Варенец окинул взглядом столб, четко выделявшийся черным на фоне серого, быстро темнеющего неба.
– Хто на столб полезет? Хто у нас на ярмонках за сапогами ловчее всех лазал?

– Дык, эта...
– рассудительно проговорил младший унтер-офицер Сазонов.
– Пров Савельич, а для ча, к примеру, на столб лезти? Яё ж, проволовку энту, ловчее убрать можно...

– Ловчее? А ну-кось, покаж, как так?

– Дык эта... Я тут живо.

И прихватив с собой трех солдат Сазонов исчез в темноте. Варенец прислушался: от же черти! По самому по насыпу бегуть, а ни камушек не хрустнет, ни железо не бряцнет. Хорошо их благородие Глеб Константиныч обучил, значить. И то сказать: в иных ротах по сто, по полтораста душ уже схоронили, а ихняя рота - ровно заговоренная. В большом бою, оно, конечно, тоже православные ложатся - так на то и война, будь она неладна! А все ж за все время командирства у их благородия штабс-капитана тольки что пятнадцать мужиков и сгинули. Остальные - живы, слава богу. Пораненные, ясно дело, имеются, ну так оно и ничего: опосля лазарету - домой на побывку. А домой оно завсегда приятственно.

Где-то невдалеке раздались приглушенные голоса, затем что-то тихонько звякнуло, надрывно взвыла баба и тут же умолкла: должно быть чья-то крепкая ладонь зажала крикунье рот. А минут через десять перед фельдфебелем снова стояли Сазонов с солдатами. Варенец издал восхищенное шипение: каждый из стоявших перед ним держал на плече косу-литовку.

– Вот оно, значится, так, - Сазонов подошел к столбу, и каким-то очень привычным движением смахнул вниз провода.
– Чичас, Пров Савельич, до другого столба сбегам, там тоже скосим. А проволовку - с собой. Во-первых - пригодится для ча, а во-вторых - пущай-ка фрицы поищут, чего взад тянуть.

– Ловко, - признал фельдфебель.
– Ты давай-ка Сазонов, тогда и займись. А остальные: кому стоим, муфлоны, ровно бабы на сносях? Не спать, робяты! Собирай провода и мотай...

– Куда?
– робко спросил кто-то из новобранцев и тут же получил сакраментальный ответ 'На муда!'

Солдаты любили Львова не только за сытную пищу и заботу об их жизнях. Умение говорить на простом, понятном для мужика языке, добавляло в копилку командира не мало весомых плюсов. И все в роте охотно перенимали меткие словечки, злые определения и ехидные ответы своего штабс-капитана, который и не замечал, что речь его подчиненных постепенно наполняется анахронизмами.

Сам же штабс-капитан в это время осторожно шел вдоль нескольких домов разъезда. Его интересовал длинный пакгауз, в котором, наверное, и обосновалась железнодорожная рота. Во всяком случае, других строений, способных вместить этих военных железнодорожников поблизости не наблюдалось...

Он молча поднял руку и рядом с ним бесшумно возник утер Чапаев. Львов указал на пакгауз и сделал движение, словно открывал дверь. Потом провел рукой по горлу и приложил палец к губам. Василий Иванович понимающе кивнул и потряс растопыренной рукой. Штабс-капитан показал ему четыре пальца - мол, четверых возьми с собой. Чапаев снова кивнул и исчез.