Отряд

–  Андрей Петрович к себе домой поехал.
– Митька зябко поежился.
– Велеть, что ли, сторожу дров принести, а то холодновато что-то? Затопим-ка печечку, братцы!

–  Да подожди ты с печкой, Митя, - раздраженно махнул рукой Иван.
– Дело говори - чего у Куракина разузнали?

–  Да так… - Митька уселся на лавку и вытянул ноги с таким видом, будто он не на коне, а пешком пол-Москвы исходил.
– Есть кое-что…

–  Ну, говори, говори, не тяни! Что у тебя за привычка такая?

–  Да я ведь хочу, чтоб обстоятельно все получилось. В общем, убитый княжич, такое впечатление, был своему отцу-то не очень нужен. Вишь ты, старый-то князь вторым браком женился и от новой жены трех деток прижил. А Ефим - так убиенного парня звали - от первой, нелюбимой, жены был.

–  Ах, вон оно что!
– выслушав, задумчиво протянул Иван.
– Тут интересные возможности открываются. Я имею в виду будущее наследство…

–  Думаешь, мачеха княжича и… того… растерзала?
– Митрий вскинул глаза.
– Ведь так?

–  Ну, не сама, конечно… Но что-то в этом предположении есть!

–  Оно конечно, - кивнул Прохор.
– Мачехе смерть княжича - выгодна. Тут и надо копать.

–  Андрей Петрович уже копает, - пояснив, Митрий подсел ближе к столу.
– А нам строго-настрого запретил куракинское семейство трогать, сказал - «не по вашим зубам».

–  Да уж, род знатный, чуть ли не от самих Рюриковичей.

–  От Гедеминовичей!

–  Ну вот, видишь… Прав Ртищев, нас там даже на порог не пустят. Так ты, Митрий, так и не сказал, что удалось вызнать.

Митька ухмыльнулся, потянулся лениво:

–  Верно, спросите, к кому княжич на Чертолье ездил? Есть одна зацепочка - корчма на Остоженке.

–  Не «Иван Елкин»?

–  Нет, не кабак. Именно корчма, вернее, постоялый двор. Выпить, хорошо закусить, переночевать, если нужно… Туда, похоже, наш княжич и ездил - отец-то его не доверял сынку, слуг проследить посылал. Те и проследили. Опосля доложили в подробностях: пьянствует, мол, молодой князенька в корчме. Старый князь на это рукой махнул - мол, хорошо хоть не в кабаке, не пропьется. Пусть себе бесится, все равно через месячишко к князьям Шуйским в войско отправлять - супротив Самозванца.

–  В корчме, значит… - Иван задумался.
– На Остоженке. А куда же он, на ночь глядя, через ручей перся?

–  Или - откуда, - поправил Митрий.
– Нужно корчму пошерстить. Ну, это уж завтра. Печь-то затопим? Мне ведь еще отчет писать.

–  Сиди уж.
– Прохор с Иваном переглянулись и расхохотались.
– Написали уже за тебя.

–  Как - написали?
– Митька обрадованно-недоверчиво взметнулся с лавки.
– А свидетелей указали?

–  Нет, место оставили - сам и впиши.

–  Угу, вписал бы, коли б были…

–  Вот и у нас то же самое… Боюсь, осерчает боярин, «правое ухо царево»!

–  Ничего!
– беспечно отмахнулся Митрий.
– Раньше понедельника он нас все равно не вызовет. А мы завтра остоженскую корчму качнем - неужто ничего не выловим?

–  У нас, кстати, уже и свидетели есть… Целых два! Малолетние, правда… Тоже в какой-то корчме на Остоженке крутятся. О! Их-то я прямо сейчас в отчет и впишу. Как их… Ммм… Колька с Антипом. Черт, и впрямь холодно! Чего ж так дует-то?

Обхватив себя за плечи, Иван посмотрел на дверь - ну, точно, приоткрыта.

–  Ты что же это, Митька, кричишь, что замерз, а дверь не захлопнул?

–  Да захлопывал я!

–  То я открыл!
– к удивлению всей троицы, в горницу неожиданно вошел подьячий Ондрюшка Хват. Кивнув, уселся как ни в чем не бывало на лавку.
– Слышу - голоса, дай, думаю, зайду, отвлекусь чуток от дел насущных. Не помешал?

–  Да не очень, - Митрий повел плечом.
– Что, Ондрюша, тоже делишки не переделать?

–  И не говори, - расхохотался подьячий.
– Шайка, вишь, завелася в Китай-городе - кошельки с поясов режут, только звон стоит! Умельцы! Семен Никитич приказал - коли за неделю не поймаю, загонит меня в простые писцы али в пристава.

–  Так ты ловишь?

–  Поймал уже, - Ондрюшка Хват довольно потер руки.
– В пыточной сидят, признание сочиняют. Никуда не денутся!

–  Хорошо тебе, - покачал головою Иван.
– Вот бы и нам так… Послушай-ка, а с Чертолья у тебя никаких татей нет? Или - остоженских?

–  С Чертолья? Нет, - подьячий досадливо покачал головой.
– Были бы - поделился б. Как не помочь хорошим людям? Что, упыря своего нашли? Судя по молчанию - нет. Жаль. Кстати, бумаги у вас лишней нет? Хотя бы пару листков, а то язм опоздал сегодня.

–  Да вон, - хохотнул Прохор.
– Бери на любом столе, жалко, что ли!

–  Вот, благодарствую.
– Ондрюшка живо сграбастал со стола бумагу.

–  Эй, постой, постой, парень!
– вдруг возмутился Иван.
– Ты наши записи-то верни!

–  Ах ведь, и правда, тут чего-то написано… - Подьячий вчитался в бумаги.
– Скоропись понятная… Это ты так пишешь, Иване? Молодец. Не у многих дьяков столь хорошо выходит! Нате, забирайте ваши отчеты, у меня своих хватает… Так из той пачки возьму? Ну, вот и славно…

Еще поболтав о чем-то, подьячий ушел, на прощанье поблагодарив парней за бумагу.

–  Что это он сегодня без бумаги остался?
– удивленно хмыкнул Митрий.
– Обычно так такой ушлый - а тут…

–  Дела, вишь, у него важные оказались.

–  Ага, важные… Не важней наших.

Дописав отчеты, друзья наконец покинули приказные палаты и, сев на казенных коней, поехали домой, в Замоскворечье. Темнело уже, и в синем, очистившемся от туч небе зажигались звезды. Кургузый месяц, зацепившись рогом за Спасскую башню, висел над Красной площадью, отражаясь в золоченом куполе колокольни Ивана Великого, рядом с которым светился расписным пряником Покровский собор. Переехав по льду Москву-реку, парни повернули от Ордынки направо, пересекли Большую Козьмодемьянскую улицу и оказались наконец на Большой Якиманке, где - ближе к Можайской дороге - и располагалась усадебка, пожалованная всем троим заботами Ртищева. Хорошая была усадебка - небольшая, уютная, с высокими теремом и светлицею, с сенями, с теплыми горницами и опочивальнями. Рядом, на дворе - конюшня, амбарец с банею да избенка для слуг - целого семейства, не так давно принадлежавшего бывшему хозяину усадьбы, боярину Оплееву, сосланного царем Борисом за какие-то провинности в Тобольский острог. Боярин взял с собой почти всех слуг, кроме вот этих, уж больно оказались стары дед Ферапонт да бабка Пелагея.