Отряд

–  Гляди-ко!
– Старик покачал головой.
– А я-то думал - все в тайне глубокой было. Ох-хо-хо… Сказать по правде - теперь уж можно - государь Иоанн Васильевич убежище себе присматривал в Англии… все бояр своих же пасся! Что смотрите? Я уж теперь что хочу, то и говорю - возраст позволяет. И так уже зажился на этом свете… хотя вполне мог бы висеть на какой-нибудь испанской рее!

–  Вы про доказательства обещали сказать, - поспешно отставив чарку, напомнил Митрий.

–  Да не про доказательства, - Гермоген с досадою тряхнул бородой.
– Про сомнения - лучше так сказать.

–  Сомнения, - еле слышно повторил Иван.
– Потому-то Овдеев вам не поверил. Все время твердит - не верьте чувствам, ищите прямые доказательства.

–  Ну, так что за сомнения?
– нетерпеливо дернулся Митька.
– Расскажите, Гермоген Петрович, чего уж… Раз уж начали…

–  Да, - поддержал дружка Иван.
– И в самом деле, расскажите! Может, и мы засомневаемся…

Неожиданно поднявшись, Гермоген прошелся по светлице, и показалось, что в выцветших глазах старика на миг мелькнула слеза. Впрочем, повернувшись к друзьям, он заговорил уже совершенно спокойно и строго.

–  Брат вернулся в тот день поздно, после вечерни, - усевшись обратно в кресло, Гермоген пригладил бороду.
– На дворе уже было темно, мела метель, и в горницах стоял холод: ветер быстро выдувал тепло. Брат быстро прошел в свои хоромы - в левую часть дома, даже не спустился трапезничать, хотя любил посидеть на ночь со мной и моим старым слугой Джоном. Джон, кстати, варит отличный глинтвейн - сим глинтвейном Андрей лечился от кашля, причем довольно успешно. Обычно мы так и сидели - пили, разговаривали, грелись у печки… А в тот вечер было не так, совсем не так - слишком уж быстро брат поднялся к себе… Потом прислал служку, Телешу, попросил свинцовый карандаш и лист бумаги… знал, конечно, что я рисую, да и сам, бывало, делал наброски, весьма даже недурственные… Ночью я выходил во двор, видел - в горнице брата до утра горела свеча. А утром он внезапно умер! О мой бедный брат…

Горестно вздохнув, старик перекрестился.

–  Посмотрите, - встав, он подозвал ребят к увешанной картинами стене, - вот это я потом нашел среди других рисунков. Портрет - парсуна, - только не поймешь: человек или зверь?

Парни подошли ближе и вздрогнули: на небольшом - в четверть листа - карандашном рисунке был изображен сидевший за столом человек, судя по одежке и перстням на пальцах - боярин или богатый купец, в домашнем зипуне с узорчатым шнуром-канителью и накинутом поверх кафтане. Коренастый, сильный, мускулистый - так можно было охарактеризовать весь, так сказать, экстерьер, но вот старый был человек или молодой, угадать было невозможно - вместо лица, распахнув пасть, скалилась жуткая медвежья морда!

–  Ошкуй!
– переглянулись ребята.
– Ошкуй.

–  Что?
– старик обернулся.
– Узнали, что ли?

–  Да нет, - почесав голову, усмехнулся Иван.
– Разве ж тут узнаешь? А поближе посмотреть можно?

–  Да смотрите.
– Гермоген пожал плечами и, подойдя, распахнул дверь.
– Жалко, что ли. Только вот, извиняйте, с собой не дам - последняя о брате память.
– Выглянув в сени, он тут же прокричал: - Телеша! Телешка! Давай, неси квасу.

И квас был тут же доставлен. В сей же миг.

А парни, не торопясь, рассматривали парсуну, стараясь не упустить малейшие подробности. Точно так же, как когда-то Ртищев учил проводить обыск - слева направо, от краев к середине. Скупыми мазками был изображен интерьер - угол изразцовой печи, небольшой иконостас с лампадой, оконце. А на стене, наполовину закрытая головой сидевшего за столом ошкуя, картина… пейзаж с ветряными мельницами. Вообще, подобное в русских домах пока было редкостью… исключая, конечно, Тихвин, Новгород и прочие приграничные городки.

–  Картинку запомнил?
– шепотом осведомился Иван.

Митька кивнул:

–  Угу. И изразцы смотри какие - с фиалками.

–  Это тюльпаны, Митя.

–  Ну, значит, с тюльпанами.

Гермоген Ртищев приглашающе махнул рукой:

–  Ну что, насмотрелись?

Они еще попили квасу и, выспросив у хозяина сведения обо всех, ближайших его покойному брату, слугах, откланялись, обещав вскоре зайти.

–  Да, - уже на крыльце опомнился вдруг Иван.
– О деле-то мы забыли спросить!

Гермоген удивленно приподнял бровь:

–  О каком еще деле?

–  Челом бьем…

Парни глубоко поклонились, после чего Иван, с подобающими случаю витиеватостями, изложил свою просьбу.

–  Посаженым отцом?
– Старик поскреб голову.
– Заместо брата, говорите…

–  Не заместо, в память.

–  В память… Это хорошо, что помните. Это хорошо.

Наконец, простившись окончательно, парни отправились домой - да и пора уже было, солнце давно спряталось где-то за кремлевской стеною, и длинные тени башен тянулись почти через весь Китай-город. Приятели ехали не торопясь, не понуждая коней без нужды пускаться рысью. Наслаждались тихим спокойным вечером, с прозрачным, постепенно синеющим небом, чуть тронутым мягкими, подсвеченными снизу золотом облачками. Чем ближе к центру, тем больше на улицах встречалось людей, все шли к церквям, к вечерне, и, видать, вышли загодя, поскольку шагали не торопясь, шествовали степенно, семьями, раскланиваясь со знакомыми. Крича и толкаясь, шныряли меж взрослыми дети, где-то за углом озорная молодежь пела лихие частушки, препохабно терзая гудок и недавно вошедшую в моду треугольную домру, называемую на татарский манер - балалайка. Проходившие мимо старики осуждающе трясли бородищами и плевались - что за мерзкий инструмент! Только беса тешить. Мало нам поляков с их литаврами да плясками - так еще и эти…

Василиска встретила парней ласково - истосковалась. Лишь посетовала, что Прошка еще не пришел, потому и стол не накрыла.

–  Ништо, - отмахнулся Иван.
– Как явится, так и трапезничать сядем.

–  За-ради праздника шти с мясом сегодня, - похвасталась девушка.
– А к ним - пироги с ягодами, да три ушицы - налимья, да окуневая, да с форелью.

Митрий радостно потер ладони:

–  Ох и поедим. Да где там этого Прошку черти-то носят?!

–  Известно где - на Кузнецкой!

Похохотали, слегка проехавшись по Прошкиной манере держать все свои любовные связи в тайне, потом послали Митьку к соседям - позвать на шти Филофейку с Архипом, заодно и обговорить подробнее предстоящую свадьбу.

–  Что ж, позову, конечно, - надевая новые - зеленые с серебристым шитьем - сапоги, солидно кивнул парень.
– Знамо дело.

–  Ой, Ваня, - едва Митрий ушел, вдруг спохватилась Василиска.
– Я гребень-то тот, что ты привез, подруженьке своей подарила. Филофее.

–  Какой еще гребень?
– не понял Иван.

–  Да тот, с ошкуем.

–  С ошкуем?
– Юноша вздрогнул и, тряхнув головой, позвал суженую: - Иди-ка сюда… Приголублю.

–  Да стоит ли? Митька ведь живо вернется.

–  Ага, вернется, как же! Языком до ночи зацепится. Митьку, что ли, не знаешь? Сестрица называется…

Не слушая больше, Иван подошел к Василиске и, крепко обняв, с жаром поцеловал в губы. Руки его быстро расстегивали саян… Ох, и пуговиц же на нем было! От ворота до подола, и все такие мелкие, попробуй-ка расстегни… И все ж расстегнул, быстро сняв с любимой рубашку… впился губами в грудь, ласково гладя гладкую шелковистую кожу.