Paradisus

Мы замолчали. Каждый думал про свое, но, надо полагать, во многом это

«свое» совпадало.

– Олегыч, - вспомнил я. – Где пулеметчик, как его, Горенко?

– Мертв, конунг … то есть Андрей, - пережевывая тварку, отозвался

машинист. – Как ты с отрядом ушел, так почти сразу нагрянули питеры. Горенко

убили, я в двигательном отсеке схоронился, а Шрам… Шрама разве поймаешь.

Нечто похожее на улыбку мелькнуло на изуродованных губах.

– Кстати, Шрам, как ты здесь очутился?

Игрок молчал, и когда показалось, что он не ответит, вдруг заговорил.

– Николай меня сюда привел. Я слаб был, шатался. Он плечо мне

подставил. Слабое плечо. Дрожит, но ведет. В ыходил меня. С Олегычем.

Кормили. От себя отрывали. Только дури не давали. И прошла дурь.

– Прошла дурь?

– Он больше не наркоманит, - пояснил Олегыч, закуривая папиросу.

– Да, - Шрам тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от нехороших

мыслей. – Ты, конунг, меня пощадил. Не дал убить. Я запомнил. Я помню хорошо.

Я пошел за отрядом. Николай погиб…

Плечи игрока затряслись. Замерев, мы с Олегычем наблюдали, как рыдает

этот сильный, но искромсанный Джунглями человек.

8

ОЛЕГЫЧ

Я никому не приказывал, - не мог приказывать. Я просто сказал: «Мне

нужно в Московскую резервацию». Шрам кивнул, а Олегыч и вовсе обрадовался.

– Наконец – то.

Я не удивился радости машиниста. Москва - его дом.

Рассвет был красен. Марина рассказывала, что слово «красный» означало

у бывших «красивый». Красная площадь. Но рассвет не был красив. Он был

красен, - багровое, жгуче-холодное солнце залило мертвый город соком ядовитых

ягод. Из моей памяти, - памяти Андрея Островцева, а не конунга Артура, выплыли

строки:

Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,

Отступая, заря оставляла огни в вышине,

И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души,

Умирая, светились и тяжко дышали во сне.5

Строки были о вечере, а перед нами едва брезжил рассвет, но мне

казалось, что я вижу на занесенных снегом кучах битого кирпича души, похожие

на большие цветы.

– Вот эту стрелку надо б перевести, - заговорил Олегыч.
– Заржавела,

стерва, но Шрам должен справиться. Ну – ка, Шрам!

Рычаг стрелки сплошь покрыт рыжими чешуйками, рельсы, казалось,

вросли друг в друга.

Шрам плюнул на руки, - желтая тугая слюна на миг зависла в воздухе.

Вцепился в рычаг. Надавил.

– Не поддается, сучка.

– Давай, - крикнул Олегыч и заскрипел зубами так, точно это он, а не Шрам,

переводил стрелку.

Игрок побагровел от напряжения.

Визг железа, наверно, был слышен на километр вокруг.

– Есть, - не удержавшись, закричал я.

– Отлично, - спокойно сказал Олегыч. – Теперь отцепим вагоны, и пойдем

налегке. Дасть Бог, прорвемся.

Олегыч колдовал над приборами, время от времени отдавая Шраму

короткие приказы. Здесь, в машинном отделении, Олегыч был не то конунг, но

Бог. Я любовался им.

Тепловоз прогревался долго, тонко подрагивая. Я опасался, что он не

сдвинется ни на йоту. Но, когда Олегыч занял свое привычное место в кабине, в

продавленном кресле, - тепловоз тронулся, с места в карьер взяв высокую ноту

луженой механической глоткой.

На стрелке сильно тряхнуло.

– Не боись, - весело крикнул Олегыч.

Тепловоз вырулил на запасный путь, проследовал мимо оставленных

вагонов, - пустые кричащие пасти, все разграблено и сожжено. Даже вертолет с

платформы сняли, проклятые питеры!

Еще одна стрелка, и тепловоз на том же пути, которым он прибыл в

негостеприимную Тверь. Только теперь следовал обратно, домой, в Московскую

резервацию.

5 Б. Поплавский

Летящий в лоб снег, мелькающие пустоглазые здания, деревья в белых

шапках веселили меня. И не только меня.

– Наш паровоз вперед летит, - надтреснутым дискантом запел Олегыч. – В

коммуне остановка!

Тверь-зверь становился все реже, все меньше куч кирпича, остовов домов,

труб и столбов, - и. наконец, растворился в Джунглях. Лапы деревьев щупали бока

поезда, как хозяйка – курицу.

Вот и мост. Вот и река. Зеленый ядовитый поток, поверженный великан,

Джунгли едва нашли место для его тела, стремящегося выйти за пределы

берегов.

Стрекот - далекий, но стремительно приближающийся.

Тверь не отпускала: едва мы въехали на мост, как в небе перед тепловозом

промелькнул вертолет. Пули зацокали по крыше. Одна пробила лобовое стекло и

врезалась в пол рядом с креслом Олегыча.

– Андрей, к сбивалке! – крикнул машинист.

Сбивалкой он называл дыру в потолке и крупнокалиберный пулемет. Я

кинулся вглубь тепловоза. Откинув тряпье, которым было прикрыто оружие, я с

радостью убедился, что оно в порядке.

Пули снова зацокали по крыше.

Впрыгнув в высокое кресло, я дернул рукоять пулемета. Он плавно

повернулся на хорошо смазанных шарнирах. Молодец Олегыч, за всем успевает

следить!

– Шрам, открывай!

Задвижка, скрывающая бойницу, отодвинулась, постанывая. Небо хлынуло

навстречу, воздух, бесстрастно – холодный, ринулся в легкие; я задохнулся на

мгновение, испытывая подобие восторга. Кресло поднялось ровно настолько,

чтобы моя макушка не высовывалась, но обзор был достаточен. Я сразу увидел

вертолет. Желто – свинцовая стрекоза, сверкающая на солнце.

Поймав стрекозу в перекрестье прицела, я надавил на гашетку. Лента,

извиваясь, исчезла внутри пулемета.