Пассажиры империала

Нет. Полетта не обиделась на то, что картину её брата считают плохой. Но ей неприятно было, что зашёл разговор об этом субъекте. Она-то уж во всяком случае не пойдёт на выставку смотреть его мазню.

— Ах, адмирал, не говорите мне, пожалуйста, о моём милом братце!.. Мы с ним не виделись с тех пор как… С тех пор… Словом, он ужасно гадкий человек…

Прекрасно. Адмирал перевёл разговор на другую тему. Перед их глазами уже развёртывался багровый закат, толпа поредела, по аллее трусили белые ослики, которых подстёгивали погонщики-египтяне… Адмирал всё говорил и теперь в свидетельство своих слов призывал своеобразный широкий пейзаж с геометрически расчерченными лужайками, с дворцами, похожими на огромные птичьи клетки, с бьющими фонтанами, статуями дебелых колоссов, с башней, сплетённой из стальных прутьев, с этой огромной, голубоватой вышкой, которую закатное солнце забрызгало кровью… Наступал обеденный час, и небогатые люди, с почтительным ужасом поглядев на цены ресторанных меню, располагались на зелёных скамейках у подножья высоких пальм в кадках и закусывали по средствам. Расстилали на коленях газеты, раскладывали на них бутерброды с колбасой, апельсины. Из соседних кафе детишки приносили в стаканах воду, подкрашенную вином. Влюблённая парочка тихо беседовала около белой балюстрады, положив на неё пакеты с покупками. В вечерней мгле по аллее, замусоренной листочками реклам, бродили школьники, старушки, отставные чиновники с разбитой походкой; хныкали дети, просившиеся домой спать. В голосе адмирала вдруг зазвучали торжественные ноты.

— Столетие со дня великого бунта и возмущения? Нет, нет, я не поклонник, не поклонник! Но предлог значения не имеет. Их революция… А только, как сказал Тирар, прогресс не замедляет своего шествия… И вот посмотрите! Какое зрелище. Есть тут, конечно, и уродство… Согласен. Но сколько величия! Подумайте, сколько людей понадобилось, чтобы создать всё это. Сколько работало мастерских, заводов, фабрик! Сколько усилий! Сколько гигантских усилий!

Он, видимо, оседлал своего конька. Пьер вдруг заметил, что у него голубые глаза. Адмирал всё говорил, теперь его не остановить было и пушкой. Но он сам почувствовал, что время уже близится к вечеру, может быть, у него от голода засосало под ложечкой. Хотя незанятые часы уже миновали и пора было ехать к знакомым, которых он обещал навестить, ему вздумалось пригласить молодую пару отобедать с ним. Почему-то ему захотелось побеседовать с Пьером, которого он очень мало знал. Обычно он не отличался болтливостью. Но в тот вечер что-то тянуло его к разговорам. Вероятно, охватила тоска одиночества, как будто старик почувствовал, что он совсем один в этом мире, как в пустынном океане, и острее ощутил свою старость, как это бывает в чудесную погоду среди шумной толпы и проявлений человеческой мощи, того огромного человеческого труда, который переживёт нас. И тогда старики начинают говорить, говорить… Люди слушают и думают: «Разболтался старый хрыч! Вот чучело!» Ведь они не угадывают, не чувствуют его душевного трепета, его ужаса, а между тем, эта внутренняя дрожь служит трагической концовкой каждой ничтожной фразы, каждого нелепого выпада, и, когда старик несёт всякий вздор, он топит в потоке слов сознание своей слабости и страх перед мраком, овладевающим его душой, ибо чувствует в нём прообраз близкой смерти.

И вот они отправились втроём на колониальную выставку, заполнившую площадь Инвалидов. Некий капитан фрегата, прикомандированный к морскому министерству, рекомендовал адмиралу маленький ресторанчик — не очень дорогой и вполне экзотический, за это можно было поручиться. Уже зажигались огни. И вскоре воссияло феерическое зрелище. На Выставке 1889 года великой новинкой было электричество. Такого освещения a giorno ¹ ещё никогда не видели глаза человеческие.

— Колдовское электричество! — пробормотал Пьер, усаживаясь за столик.

Вокруг всей площади развешаны были гирлянды электрических лампочек, похожие на жемчужные ожерелья. В прозрачном сумраке разностильные постройки, где перемешивались Азия, Африка, Океания, поистине казались сказочными. В ресторанчике прислуживали яванки, кушанья подавались самые необычайные и неудобоваримые.

— Подумать только, — говорил адмирал, — какие бедствия мы пережили! Что было после семьдесят первого года? Военная контрибуция, в стране полный развал, упадок духа. Ах нет, благодарю, соли не надо. У меня и так невероятная жажда… А где же вино? Я ведь заказывал, правда?

Полетта всё меньше следила за этим чисто мужским разговором. Колонии, Германия, Балканы, Жюль Ферри…

— Я никогда не был буланжистом, — услышала она замечание адмирала, — почему это нами должен распоряжаться какой-то пехотный офицер?

— Я, видите ли, очень мало понимаю в политике, — ответил Пьер, — и держусь правила…

Но адмирал разошёлся.

— Вам покажется странным, молодой человек, слышать такие речи из уст моряка, военного… Но посмотрите, какое мирное зрелище… — И он широко повёл рукой, указывая на выставку. — В такой момент, когда все нации вооружаются, Франция призывает их: «Взгляните на плоды моего труда!» И она показывает им свои гобелены, свои фарфоровые вазы, свою металлургию, мастерство своих ремесленников, свои колонии… В стране нашей происходит подъём… Несмотря на пруссаков. Несмотря на Англию. Мы в дружбе с царём…

Вино подали неплохое. За десертом адмирал вспомнил, что его ждут.

— Обо всём я забыл в обществе хорошенькой женщины…

Они расстались с адмиралом на набережной.

— Ну что же, теперь домой? — спросил Пьер.

Но хотя Полетта и была глубоко польщена, что обедала с адмиралом, она не прочь была ещё пошататься по выставке без него…

— Хочешь посмотреть Бастилию?

Полетта рассердилась:

— Ведь ты знаешь, что мне это нисколько неинтересно.

Ну, хорошо, хорошо. По Сене плыли иллюминованные лодки. Выставкой уже завладевала вечерняя публика. Пьер мечтал об изысканной красоте и с некоторой брезгливостью думал о ярмарочном характере выставки и о том, что при помощи электричества можно было бы достигнуть чудесных по краскам световых эффектов. Какой-нибудь художник, например, Клод Моне…

— А давай зайдём сюда?

Пьер вздрогнул. Маленькой ручкой в замшевой перчатке Полетта указывала на балаганчик, приютившийся под каштанами. «Кудесник Ассуэр» — гласила ярко освещённая вывеска: на тесных подмостках стоял под тёмно-красным балдахином какой-то странный бородатый человек в остроконечном колпаке со звёздами, у ног его сидела на корточках женщина в восточных покрывалах. Пьер улыбнулся.

— Ты с ума сошла?

Полетта по-детски стала упрашивать, и они зашли в балаганчик.

II

Меркадье был выходцем из старинного судейского рода, в котором многие буйные головы, избегая судейской мантии, устремлялись во флот или в армию. Корень свой Меркадье вели из Прованса, их имена встречались на могильных плитах провансальских кладбищ южнее Барселоннета, но уже многие поколения этих государственных служак кочевали по всей Франции. Были и боковые ветви семейства Меркадье, обосновавшиеся в колониях. Были родственники в Париже и в Нанте. Откровенно говоря, они уже не представляли собою единый род. Он распался, члены его перессорились между собой из-за клочков земли. Наследие отцов пустили по ветру, потеряли из виду распутных дядюшек да удачливых кузин, ставших по мужу дворянками.

Пьер Меркадье, единственный педагог среди своих сородичей, преподавал историю в провинциальных лицеях и заслуживал лучшей участи, чем кочевая жизнь учителя, которого переводят из одного города в другой. Его работы об Англии XVII века пользовались известностью не только во Франции, но и за границей. За своё исследование о Карле I он получил международную премию.

С годами Пьер постепенно утратил непринуждённую бойкость и петушиный задор, зачастую свойственные низкорослым мужчинам, отпустил бороду, носил костюмы из тонкого сукна и всегда одевался в чёрное. Плечи у него были широкие, чем он весьма гордился, нос с горбинкой, как у истого сына Прованса, а в уголках глаз ранние морщинки.

Жизнь его сложилась бы совсем иначе, посвяти он себя бранным трудам. Он был по природе воякой, но заблудился среди книг. Попал не на ту линию. Ошибка стрелочника. Он не признал в себе натуры тех непоседливых Меркадье, которые в пятнадцать лет уплывали юнгами на кораблях и своими похождениями дали столько тем для увлекательных рассказов за обеденным столом. Пьер Меркадье твёрдо верил, что ему суждена спокойная жизнь.

Он боялся превратностей, грозивших миру. Ведь он был свидетелем глубоких социальных потрясений, досконально узнал, как непрочны основы общественного порядка. Родился он в 1856 году, и детство его прошло в либеральный период Второй империи. Он был сыном судейского чиновника и воспитан в убеждении незыблемости установившегося строя; но всё для него переменилось, после того как отец погиб в железнодорожной катастрофе. Мать второй раз вышла замуж за мелкого промышленника, фрондирующего вольтерьянца и друга Эмиля Оливье, впрочем, не заходившего так далеко в своих политических взглядах, как этот премьер-министр. Но и отчим погиб в свою очередь, сражённый немецким снарядом в Париже, куда он приехал по делам. Империя рухнула, пруссаки стояли лагерями почти по всей Франции, а в Париже была провозглашена Коммуна. Пьеру Меркадье исполнилось тогда пятнадцать лет.

Чему же верить? Столько людей всё рассказывали по-своему, одни утверждали то, а другие — совсем иное. Мать Пьера, несчастная вдова, у которой железнодорожная катастрофа и немецкая пушка отняли обоих мужей, окружила молодость Пьера сплошной изгородью страхов и опасений. Слава богу, в дни несчастья у неё осталась одна надёжная опора — деньги. Правда, наследство, доставшееся от второго мужа, оказалось довольно скудным: промышленность пострадала от войны. Республика рождалась в грозных потрясениях. Пьер любил живопись, ведь в картине всё спокойно, закончено, ничто не сдвинется с места. Он был без ума от нового направления в искусстве. Мать очень этим огорчалась и сердито говорила, что он зря тратит время и забивает себе голову глупостями.