Пассажиры империала

Пьер полагал, что женитьба изменит всю его жизнь. По характеру он был склонен к крутому разрыву со своим прошлым. Ему уже наскучили школьные друзья, надоели поверхностные приятельские отношения, сохранившиеся со времён студенчества. Он беспощадно критиковал теперь среду, в которой прошла его молодость. И, хорошо зная, какая там царит унылая скука, он не желал навязывать молодой жене своих старых знакомых. Когда-то, направляясь в Париж, он мечтал, как о великом счастье, о знакомстве с художниками, — его и тут постигло самое прозаическое разочарование, — словом, женитьба казалась ему освобождением. Он как будто отправлялся в далёкое путешествие.

Хорошенькая женщина, любовь… разве это не может наполнить жизнь человека?

И лишь через несколько лет супружества, когда у них уже родилось двое детей, Пьер Меркадье почувствовал, что дурачества Полетты нельзя постоянно приписывать её молодости. А разве он мог вначале отличать ребячливость юной матери, восхищённой своими ребятишками, от самой обыкновенной глупости? Но чем объяснить мещанскую узость её кругозора? Полетта всецело была поглощена мелочами будничной жизни. Пьер надеялся, что материнство всё исправит. Этого не произошло. Дети (сначала родилась дочка, а потом маленький Паскаль) были для неё лишь предметом тщеславия, она наряжала их, показывала, а затем сдавала на руки нянькам и боннам. В сущности, так же она относилась к мужу. Женщине нужен муж для оплаты её расходов, да ещё для её выездов в свет, для приёма гостей и для посещения театров. Но всю свою жизнь Полетта не могла привыкнуть к мысли, что он тоже человек, существо вполне реальное.

Ей нравилась только пустая болтовня, сплетни, светская суета, внешний этикет, мишурный блеск. Она не принадлежала к числу женщин, способных закружиться в вихре света. Благодарение богу, она была женщиной порядочной, в обществе с одинаковым удовольствием беседовала и с пожилыми дамами и с молодыми людьми. Она считала, что всякий труд унизителен для женщины и насмехалась над «синими чулками», которые пишут книги или чему-нибудь серьёзно учатся. Конечно, можно немножко рисовать, но не чересчур усердствовать, можно, при случае, спеть романс, но и только. Сама она не обладала никакими талантами и гордилась этим. Иметь талант — это мужское дело. Это неженственно.

Разумеется, она была набожна, но не слишком. Она любила послушать вольные шуточки, хотя толком их не понимала. В общем, для тех, кто мало её знал, она была за столом очаровательной сотрапезницей, весёлой хохотуньей.

Полетта постоянно хвасталась своей безупречной супружеской верностью. Между тем у неё не было недостатка в поклонниках, которых привлекали её красивые глаза и сверкающие зубки. Но даже муж, который по своему ревнивому характеру вначале сомневался в этой верности, со временем почувствовал в ней нечто ужасное, так сказать, искусственное. Верность эта стала для Полетты своего рода стратегической позицией, занимая которую, она могла господствовать над своим мужем, неустойчивым сангвиником, — ведь Пьер прекрасно знал, что сам он не раз её обманывал, заводил мимолётные, случайные связи, и даже слегка укорял себя за это.

И всё же, когда Полетта устраивала сцену из-за купленного мужем рисунка или эскиза, Пьер возмущался. Она говорила ему:

— Ох, уж эта живопись! Сколько она нам зла причинила!

Он отвечал:

— Оставь меня в покое с твоим Блезом!

Пьер никогда не видел ушедшего из дома брата Полетты.

Полетте было чуждо всё, что любил её муж; она смеялась над его картинами, издевалась над его книгами. Он умел читать по-английски, но говорить не умел; это служило поводом для постоянной пикировки, для глупых шуточек Полетты, которые она, однако, считала очень остроумными. Когда-то Пьер любил её смех, а теперь возненавидел его. Он раздражённо пожимал плечами, когда с другого конца дома через все комнаты доносились хрустальные переливы этого звонкого, но такого дурацкого смеха, что ему хотелось схватить со стола фарфоровую чашку и запустить ею в стену.

И вот Пьер замкнулся в себе. Своих детей он никогда не любил всем сердцем, потому что прижил их с Полеттой. Он искал отрады в научной работе, преподавал в лицее, общался с пожилыми людьми и с местной интеллигенцией. Выписывал из Парижа книги, и, завидев жёлтую обложку, Полетта негодовала: «Фу, ещё одна мерзкая книжонка!» Вспышки гнева бывали у него очень редко и притом из-за пустяков: из-за пересоленного супа или из-за неуместного и дерзкого отзыва Полетты о ком-нибудь из приятелей Пьера.

Он был образцовый муж. В учительской работе, в чиновничьей службе он искал убежища и от жизни и от жены. Как и многие из его предков, он создан был для боевой жизни, а между тем отказался от всякой борьбы, избрал себе профессию, обеспечивающую ему спокойствие в настоящем и в будущем, — тихое, мирное и серенькое существование, которому не угрожали никакие серьёзные опасности, кроме совершенно немыслимых катастроф, например, развала государства или землетрясения. Как знать, может быть, жена любила или хотя бы уважала его, будь он таким же, как его родичи Меркадье, которые в начале XIX века начали играть весьма видную роль в государстве, придя на смену господам де Сентвилям и д’Амберьо, чья кровь текла в жилах Полетты.

Расчёты Пьера не оправдались. В нём всё нарастало чувство неудовлетворённости, хотя сам он по-настоящему этого и не сознавал. Он надеялся, что при помощи скромной философской мудрости, своего рода духовного самоограничения, всегда можно найти окольную тропку, в стороне от жизни, оправдать себя в собственных глазах и избежать мучительных проблем. Он применял это правило в своей семье, применял его и в политике. Казённая служба даёт ему кров и пищу, верно? Управлять государством — не его дело, для этого найдутся другие. Сам он только пробегал газеты, не желая казаться дурачком в глазах своих коллег. Если речь заходила о политике, Пьер всегда старался перевести разговор на другую тему.

Газеты он читал кое-как, зато с жадностью набрасывался на французские и иностранные журналы по вопросам истории. Во-первых, это было нужно ему как учителю истории, а во-вторых, он находил там и проблемы политики, но уже остывшие, охлаждённые, пригодные для строго научного исследования. Пьер не высказывался о своих современниках, но не имел никаких оснований воздерживаться от суждений о Талейране.

III

Итак, в 1889 году чета Меркадье совершила поездку в столицу на Всемирную выставку. Нельзя же было её пропустить. Старшую девочку оставили дома, в Ландах, под надзором нянек, — а то каково было бы в Париже во время выставки с двумя детьми? Маленького Паскаля невозможно было оставить на прислугу, а к тому же с ним всё прекрасно устраивалось: госпожа д’Амберьо находилась в это время в Париже, в своей квартире на Вавилонской улице, ей и доверили малыша, а сами родители преспокойно поселились в гостинице, по соседству с магазином «Бон Марше», — гостиница была очень приличная, там даже останавливались монахини из августинского монастыря.

У Паскаля не сохранилось никаких воспоминаний о выставке. Эйфелеву башню и Трокадеро он, так сказать, заучил наизусть по картинкам — оба эти сооружения красовались на всех открытках. Зато бабушкина квартира осталась в памяти с мельчайшими подробностями, словно волшебная пещера, куда он перенёсся, оттого что нечаянно потёр Аладдинову лампу в нужном месте. Квартира состояла из трёх комнат и кухни, где хлопотала старушка кухарка. Окна выходили в сад — один из тех потаённых внутренних садов, о существовании которых и не подозреваешь, проходя по иным тихим улицам. В саду этом цвели акации, и весенними вечерами сладкое благоухание вливалось в окна вместе с приглушённым шумом большого города.

— Мальчишка родился осенью, — говорила бабушка. И, указывая на особое значение этого обстоятельства, назидательно поднимала палец, на котором блестел золотой перстень с печаткой, оставшийся от покойного мужа.

У маленького Паскаля сохранились воспоминания о том, как он сидит на коленях у бабушки. Госпожа д’Амберьо жила в Париже, а не в провинции у дочери, но часто навещала её, или же съезжалась с детьми в Сентвиле, именье своего брата, куда Меркадье каждое лето возили Паскаля. У бабушки было увядшее худое лицо и грузная фигура, мягкая кожа, покрытая пушком, блузки с очень сложной отделкой — мелкие складочки, вставочки, прошивки, аппликации, рукава с буфами; она всегда носила высокие воротники с косточками, прикрывая дряблые складки на шее, — старческое кокетство женщины, которая когда-то была красива. Для Паскаля бабушка была олицетворением всех милых радостей детства и живой связью с таинственным, странным миром каких-то предков, от которых он произошёл, меж тем папа и мама, казалось, не имели к этому миру никакого отношения.