Пассажиры империала

Хотя Пьер Меркадье и чуждался политики, всякой политики(!), он (поймите меня правильно) не вложил бы ни гроша в какое-нибудь предприятие, противное интересам Франции. Надо отдать ему справедливость и признать это. Он, конечно, терял понемножку на своих биржевых сделках, немного, но всё-таки терял… И всё же он сознательно пропустил кое-какие выгодные комбинации, которые ему подсказывал маклер. Совесть не позволяла ему воспользоваться случаем. Он предпочитал предприятия, успех которых был желателен для страны. Но вот беда — не все они имели успех.

Деньги…

Как ни был Пьер Меркадье далёк от политики, всё же он, прочитав в газете речь Констанса в палате депутатов, признал полезным для науки и выгодным для себя лично продать крупный пакет акций и купить акции Панамского канала. Вы только представьте себе, какое видное место в мире займёт Франция, когда она будет контролировать тот важный водный путь, который соединит Тихий и Атлантический океаны! И раз правительство гарантирует это предприятие, что может быть надёжней? Акции Панамского канала — ведь это приданое Жанны, будущность Паскаля…

И вот сто тысяч франков маленькими пачками перешли из бумажника Меркадье в кошелёк господина Лессепса.

V

На протяжении трёх месяцев Пьера Меркадье постигли два несчастья, которые глубоко его потрясли. Сначала умерла его мать. В годы его юности их связывала самая тесная близость; кроме матери, у него не было родных. Она внушила сыну множество ходячих предрассудков и суеверий, от которых он освободился с трудом, и, в сущности, окончательно так от них и не избавился. У него случались ссоры с матерью, — в особенности из-за его интереса к живописи и к художникам. Но как всё это ничтожно перед лицом смерти. Мать умерла далеко от сына, в Париже, в полном одиночестве. Воспаление лёгких быстро доконало её. Приятельница покойной прислала телеграмму о её смерти, — весть эта была полной неожиданностью для Пьера. В нашем горе об умерших близких есть немалая доля эгоизма. Умерла мать — ведь это ушёл из нашей жизни незаменимый её свидетель; наш мир, собственный наш мир начинает рушиться. Но разве важны подспудные причины скорби, когда мы скорбим? И ещё не стихла эта скорбь, как случилось новое несчастье — умерла от скарлатины дочка. Будущее ушло вслед за прошлым… А ведь малютка была первым чудом в жизни Пьера, повергшим его в восторженное изумление. Благодаря ей открылось ему отцовское чувство. Из-за неё он не решался слишком строго судить о Полетте. Ему казалось, что, дав жизнь ребёнку, он выполнил некий священный долг… И всё это кончилось так быстро и мрачно — маленьким гробиком, который зарыли в землю, в том городе департамента Ландов, откуда им вскоре предстояло уехать. Пьер не испытывал большого горя, скорее обиду, — и это была обида на злую насмешку судьбы: вот он стремился нажить денег для того, чтобы его дочке, когда она вырастет, легче было выйти замуж, а она умерла пяти лет. Пьер несколько преувеличивал свою заботу о дочери, а всё же горькие мысли об этом ненужном теперь приданом были мучительны после смерти ребёнка. Фразы, которыми нотариусы начинают брачные контракты, преследовали его даже на кладбище в Даксе, когда хоронили девочку… За её коротенькую жизнь он не успел по-настоящему привязаться к ней, он так был занят своими книгами, своим лицеем. Но смерть ребёнка была для него потрясением: его жизнь и вообще всякая жизнь вдруг как будто утратила смысл. Что теперь связывало его с Полеттой? Только Паскаль. А эти шумные излияния материнского горя, эти громкие причитания, рыдания, — сколько в них театральности! Пьер был несправедлив к жене, — она впервые испытывала искреннее горе и с полной естественностью бурно выражала его. Пьер позволил себе сделать несколько иронических и горьких замечаний по поводу её несдержанности — это лишь углубило пропасть, лежавшую между ними.

Паскаль был тогда ещё слишком мал, и у него не могло сохраниться настоящих воспоминаний о сестре. Но он помнил, как она заболела. Ведь и он заразился скарлатиной, и болезнь дала серьёзные осложнения, которые сказывались всю его жизнь. Если б не скарлатина, этот толстенький крепкий ребёнок, вероятно, вырос бы истым потомком спесивых здоровяков Сентвилей, горцев дворянской крови, и достойным продолжателем рода Меркадье — тех его отпрысков, которые бросали своё почтенное семейство ради службы в королевском флоте; один из таких любителей приключений стал корсаром, а другой кончил жизнь на каторге за то, что надавал фальшивых чеков, растратив с кокотками всё своё состояние.

Госпожа д’Амберьо прервала своё богомолье в монастыре августинок и приехала ухаживать за Паскалем. Смерть внучки была, конечно, несчастьем. Но если умрёт внук… «Ах, оставьте, не боюсь я заразиться. В моём возрасте скарлатиной не болеют». Словом, бабушка изгнала сиделку и взяла на себя весь уход за больным. Паскаль выздоровел. За время болезни он очень вытянулся и стал хилым мальчуганом с растерянным взглядом. «Не узнаю его, — говорила бабушка. — Надо давать ему укрепляющие средства, а то вырастет кисейной барышней». И она неодобрительно смотрела на худенькие руки Паскаля. Ну куда это годится! А ещё мужчиной называется!

Любопытная история, — бабушка так самоотверженно ходила за ребёнком, вырвала его из лап смерти, а после болезни стала меньше любить его. Теперь она в нём сомневалась. А набожность её ещё больше возросла к этому времени. Особенно усердно она теперь молилась святому Франсуа-Ксавье, в честь которого в Париже построена церковь, и хотя это был чужой приход, госпожа д’Амберьо ходила туда к обедне каждое воскресенье, когда жила дома… Святой Франсуа, оказывается, плавал по китайским морям… Сами понимаете, он подходил к обстановке бабушкиной квартиры.

Изгнало бабушку из дома дочери и усугубило её благочестие даже не столько разочарование во внуке, сколько бурное горе дочери. Вся в слезах, Полетта бродила по комнатам и, то прижимая к сердцу вязаные башмачки умершей малютки, которые она нашла в комоде, то потрясая этими башмачками, взывала к небу. Как только Паскаль поправился, госпожа д’Амберьо собралась и уехала, ибо не могла больше выносить подобные сцены. Она с брезгливым удивлением смотрела на Полетту, не умевшую сдерживать свои чувства.

Оставшись одна, Полетта постепенно свыклась со своим горем. Когда ей хотелось поплакать, она шла в каморку, куда вынесли все её новые наряды, сшитые до смерти дочери, — теперь из-за траура нельзя было их носить. Развешанные по стенам платья походили на привидения. Она была среди них словно седьмая жена Синей бороды, проникшая в ту комнату, где погибли его жертвы. В потёмках она ничего не видела и лишь ощупью узнавала свои туалеты. Если б умерла только свекровь, ещё можно было бы носить вон то или вот это платье, — они могли сойти за полу-траурные. Но после смерти дочки уже нельзя надеть ни сиреневое, ни белое, — это просто немыслимо. Чёрное, только чёрное (а ведь чёрный цвет ей совсем не к лицу), и, разумеется, длинная креповая вуаль, — в ней всё-таки есть что-то возвышенное и очень драматическое.

И вперемежку с такими мыслями она проливала искренние слёзы. Нет чётких границ между обыденностью и роком.

А тут ещё болезнь Паскаля. Мать пичкала его всеми модными в то время лекарствами, показывала его всем докторам департамента Ланд, а затем департамента Орн, куда перевели её мужа.

Переезд оказал великое целительное действие. Суета сборов, сутолока, расставанье с прежним, неожиданно открывшее, что к иным людям не было такой уж большой привязанности, как это думалось, разборка ящиков, старые письма, которые надо рвать и выбрасывать, новые лица, словом, множество обстоятельств помогло перечеркнуть прошлое; мучительные воспоминания об умершей малютке стали чем-то далёким и милым, бесконечно менее горестным. А вскоре, когда наступила зима, траурный креп и плерезы стали, в сущности говоря, бестактной навязчивостью. Понадобился траур не очень мрачный, не бросающийся в глаза. А тут ещё Паскаль стал такой бледненький!.. Полетта заявила, что все доктора департамента Орн ничего не понимают, ребёнка нужно показать парижским врачам. И, оставив мужа на съедение юным озорникам нормандцам, она отправилась в Париж показать Паскаля столичным светилам медицинского мира. Остановилась она в любимой гостинице августинок, той самой, где проживала с мужем в прошлом году, во время Всемирной выставки, меж тем госпожи д’Амберьо сейчас не было в Париже, и дочь могла располагать её квартирой.

По правде сказать, здоровье ребёнка послужило предлогом — Полетте хотелось хоть ненадолго вырваться на свободу. В Париже жило несколько её школьных подруг, все встретили её радушно, приласкали, сочувствуя её несчастью, приглашали к себе. Изящно сшитое чёрное платье не производит в Париже на званом обеде или в театре неприятного впечатления — никто не подумает, будто женщина выставляет напоказ своё горе. В то время только что был подавлен буланжистский мятеж, ещё не стихло возбуждение после крупных событий, авантюра генерала стала темой злободневных песенок, и в такой атмосфере Полетте совсем не трудно было отвлечься от тяжёлых мыслей. Она веселилась как сумасшедшая. Мальчика она оставляла в гостинице на попечение кассирши, пожилой особы, которая, разумеется, не забывала давать ему лекарства в определённые часы. Вечерами он крепко спал, и Полетта могла ходить по театрам. Она обожала театр, увлекалась известным тенором и бегала слушать его во всех ролях. В «Трубадуре» он был просто изумителен. Право, только итальянцы так могут…

Когда она вернулась в Орн с пачкой докторских рецептов и с всё таким же худеньким сыном, муж нашёл, что она удивительно похорошела, просто неузнаваема. Да и характер у неё стал лучше, только напрасно она болтала всякие глупости о генерале Буланже, которых наслушалась в Париже. «Ах, не говори, пожалуйста, о политике!» Словом, повторился медовый месяц, и в результате родилась Жанна.

Беременность протекала очень тяжело, Полетту одолевали всякие прихоти. Никогда ещё она не была такой вздорной и такой капризной. Её положение всё извиняло, поэтому она не стеснялась. Из-за всякого пустяка поднимался крик: «Изверг, ты во всём мне отказываешь!» Изверг хватался за шляпу и, съёжившись как под дождём, убегал в кафе. Как раз в это время Полетта, под видом прихоти беременной женщины, добилась отдельной от мужа спальни. Ей пришла фантазия иметь собственную комнату и обставить её по своему вкусу, завести себе розовую спальню. Таким образом, появление на свет третьего ребёнка окончательно отдалило супругов друг от друга.