Пассажиры империала
Шрифт:
К родам дочери приехала госпожа д’Амберьо. Она надеялась, что родится крепенький мальчик. Родилась девочка. Чего и ждать хорошего от какого-то Меркадье! На другой же день бабушка укатила в Париж.
Сперва Паскаль, которому шёл тогда шестой год, преисполнился великой, неразделённой, восторженной любовью к маленькой сестрице. Он забирался на скамеечку и, заглядывая в колыбель, принимался делать «ладушки» и сюсюкать, надеясь, что малютка поймёт его. Но она смотрела на светлый квадрат окошка, не удостаивая брата ни единым взглядом. «Уходи, ты ей надоедаешь», — говорила мать.
Выйдя в коридор, Паскаль останавливался перед дверью, за которой дремала сестричка, и, прижимая руки к сердцу, шептал: «Жанна, миленькая моя Жанночка, я за тебя жизнь отдам!..» Глаза у него были полны слёз, душа трепетала
Лишь только Жанна научилась ходить и лепетать несколько слов, она потеряла для него всякий интерес. Да она и в самом деле была неинтересной малюткой. Итак, в семье, где укоренился разлад между родителями, Паскаль, хотя он и не был единственным ребёнком, рос одиноким. Одинокое детство! Да нет, не такое уж одинокое. От этого детства ему навсегда запомнятся тёмно-зелёные перепутавшиеся ветки, запах кустов орешника и коз, и вдруг помрачневшее предгрозовое небо, когда бежишь со всех ног и хорошо знаешь, что уже поздно — всё равно от дождя не укрыться.
VI
Наступила чудесная летняя погода. Пожалуй, ей не очень радовались в лицее, задыхаясь в переполненных, плохо проветриваемых классах; учителя изнывали от жары, но сочли бы для себя бесчестьем снять суконную тужурку или не надеть жилета, или не прицепить жёсткого, туго накрахмаленного воротничка, хотя он стягивал шею и оставлял на затылке красную полосу, как у Пьера Меркадье. Для него это было особенно неприятно, потому что как раз на затылке у него вскочил фурункул, грозивший перейти в карбункул. Сидя за партами, юные нормандцы обливались потом.
Но дома, в комнатах с запертыми ставнями, царила прохлада, приятно пахло лавандой, а в окна вливался ещё и запах созревавших яблок и выстиранного подсинённого белья, которое сушилось в саду; дома жаркая погода казалась чудесной, потому что установилась она прочно, на долгие летние месяцы, когда знойных солнечных дней хоть отбавляй и всех охватывает ленивая истома.
Дом стоял на самой окраине Алансона, и, хотя к нему вела какая-то неприветливая, угрюмая городская улица, задами он выходил в тенистый овраг, глубокий, точно колодец из зелёной листвы; из окон были видны засеянные поля. Вокруг шла высокая изгородь из побуревших замшелых досок, и её обвивали розовые цветы молодила.
Полетта проводила приятные часы перед туалетным столиком. Она обожала свою спальню. Пожалуй, это было самым сильным в ней чувством. Но не думайте, что с розовой комнатой она связывала какие-то сладкие воспоминания или вложила в её убранство всю силу своего воображения: нет, она просто-напросто скопировала обстановку, которую видела в спальне своей школьной подруги Денизы де Ласси де Лассаль, урождённой Курто де ла Поз, Дениза была в её глазах непререкаемым авторитетом по части изящества и тонкого вкуса. Никогда ничего лишнего, главное, ничего лишнего…
В комнате с чуть приотворёнными ставнями стоял полумрак; туалетный столик загромождали флаконы с огуречной водой, с туалетным уксусом, с одеколоном «Жан-Мари Фарина», баночки с кремом (секрет Денизы), тут были во множестве щипчики, пилочки, полиссуары, пульверизаторы, щёточки в серебряной оправе, украшенной — так же, как и зеркало, — головками херувимов, коробочки и шкатулочки всевозможных форм — круглые, продолговатые, квадратные, — среди которых совсем терялась распялка для перчаток, и перед этим алтарём на пуфе, обитом розовым плюшем и отделанном бахромой с помпончиками, восседала Полетта. Сняв с себя даже матинэ из розового батиста с мелкими цветочками, она осталась в юбке и тюлевом лифчике с оборочками из узеньких кружев валансьен, блистая свежестью и молодостью, белизной обнажённых плеч, рук и груди, слегка сжатой и приподнятой корсетом с твёрдой планшеткой, от которого торс казался совершенно прямым. Пепельные волосы уложены были в высокую причёску, обнажавшую сзади шею, над которой вились два локончика; последние ещё не снятые надо лбом папильотки придавали Полетте задорный вид, и нисколько не портили прелести молодого и счастливого личика, говорившего о том, что она хорошо выспалась и
отдохнула. Материнство ничего не отняло у этой молодой женщины, — напротив, красота её лишь расцвела.В этой розовой опочивальне, из которой вела на верхний этаж широкая лестница с позолоченными перилами, она казалась королевой, повелительницей розовых кресел, стульев, диванчиков, пуфов. Прислушиваясь к басистому жужжанью шмеля, летавшего по комнате, она недовольно хмурила бровки. Вокруг неё всё сияло розовым цветом, — густо-розовым, почти красноватым, только круглый столик был чёрный с золотом и с перламутровыми инкрустациями, а на нём стояла лампа на высокой узорчатой подставке с огромным абажуром из розового шёлка, собранного в мелкую складку, отделкой служили бесчисленные рюши. Кровать стояла в алькове, — это, конечно, старомодно, но зато удобно для сокрытия утреннего беспорядка. Гардероб — огромный шкаф, украшенный филёнками из хрустальных гранёных пластинок, — распахнул обе свои дверцы, в нём целым роем висели на плечиках платья, обёрнутые белыми простынями, и на каждом сверху перекинуто было двойное саше, наполненное засушенными цветами вербены.
Полетта озабоченно смотрелась в зеркало. Ей предстояло дать званый обед, но её беспокоил вовсе не выбор блюд и вин — на этот счёт существовала твёрдо установившаяся традиция. Тревожил её необходимый этикет: как рассадить за столом гостей? Обед она давала в ответ на приёмы, которые устраивали у себя в течение года коллеги Пьера и их супруги. В Алансоне, да и в других городах, где служил Пьер, дамы этого круга довольно косо смотрели на Полетту. Меркадье жили слишком богато для учительской семьи, и Полетта больше вела знакомство с местной знатью да бывала в домах лицейского начальства — директора, инспектора. О её туалетах много говорили. В начале лета она, отдавая долг вежливости, приглашала всех к себе на обед. На этот раз её волновало важное событие: в Алансон проездом заглянул адмирал, и, конечно, он пожалует на обед. Полетта (надо сказать откровенно) была в восторге: и утрёт же она нос всем этим надутым дурам и дуракам со всеми их орденами и громкими названиями вин на их убогих приёмах. Она посмеивалась, предвкушая своё торжество.
Адмирал Курто де ла Поз приходился дядей Денизе де Ласси де Лассаль. Немногие из светских знакомых до такой степени восхищали Полетту, как он. Адмирал был человек благовоспитанный, с изысканными манерами, очень шикарный, подтянутый, в английском духе, с холёными бакенбардами. В качестве представителя Франции он присутствовал на больших манёврах морского флота в Англии, и королева Виктория сказала, что находит его обаятельным. В журнале «Тетлер» приводились эти её слова.
И Полетта тревожилась, — как быть? Нельзя же посадить адмирала рядом с собой по левую руку, а директора лицея — по правую. Директор — самый заурядный человек, да ещё такой неопрятный, от него дурно пахнет… Надо что-то придумать. Госпожа Лотье, жена преподавателя математики, — довольно мила и ещё молодая, но как одевается! Просто ужас!
Полетта была в великолепном настроении и полна ко всем снисходительности. Среди своих размышлений о правилах светской жизни она вдруг вспомнила, что через три дня именины её матери; она открыла позолоченную деревянную шкатулку, предназначенную для всякой всячины, порылась в ней, перебирая разрисованные меню званых обедов, бальные записные книжечки, фотографии и, найдя, наконец, почтовую открытку с картинкой, отложила её. Будь у неё в спальне чернила, она тотчас же вывела бы старательным детским почерком, каким писала ещё в пансионе: «С днём ангела! Полетта». Но в чернильнице высохли чернила. Полетта взяла из пудреницы пуховку и встряхнула её. В воздух взлетело и растаяло белое облачко. «Так о чём я думала? Ах, да, адмирал…»
Словом, она была в чудесном настроении, кстати и муж должен был вернуться только через час, не раньше, — после лицея он всегда заходил в кафе…
И вдруг дверь распахнулась, как в театральных пьесах, где муж застаёт жену с любовником, и вошёл Пьер.
Но что с ним? Никто ещё и никогда таким его не видел.
Бледный, растерянный… Галстук съехал набок, одна манжета совсем вылезла из рукава.
Полетта замерла, держа в руке пуховку. Оба молчали.
— Что случилось, друг мой? — спросила, наконец, Полетта.