Паутина
Шрифт:
— За Аглаей всего пять тысячъ рублей, — нершительно сказалъ онъ. — Какая же она Мерезову невста?
— Отъ себя накинешь…
— Да! все отъ себя, да отъ себя!
— Знаешь, Симеонъ: иногда во время подарить единицу значитъ безопасно сберечь сотню.
Тонъ ея былъ значителенъ, и опять Симеонъ почувствовалъ угрозу, и опять подумалъ про себя:
— Вотъ оно!
— Я подумаю, — отрывисто произнесъ онъ, поднося къ губамъ руку Эмиліи.
— Подумай.
— Сомнваюсь, чтобы вышло изъ этого что-нибудь путное, но… подумаю… доброй ночи.
— До свиданья… A подумать — подумай… и совтую: скорй!..
— Вотъ оно! — снова стукнуло гд-то глубоко въ мозгу, когда Симеонъ,
Съ унылыми, темными мыслями халъ онъ унылымъ, темнымъ городомъ, быстро покинувъ еще шевелящійся и свтящійся центръ для спящей окраины, будто ослпшей отъ затворенныхъ ставень… На часахъ сосдняго монастыря глухо и съ воемъ пробило часъ, когда, поднимаясь въ гору, завидлъ онъ издали въ дому-казарм своемъ яркое окно, сообразилъ, что это комната Матвя, и, приближаясь, думалъ со злобою, росшею по мр того, какъ росла навстрчу сила белаго огненнаго пятна:
— Жги, жги, ацетиленъ то, святъ мужъ!.. Горбомъ не заработалъ, не купленный… О, отродья проклятыя! Когда я только васъ расшвыряю отъ себя? Куда угодно… только бы не видали васъ глаза мои, только бы подальше!
VI
За окномъ, позднее освщеніе котораго такъ возмутило Симеона Бермятова, происходилъ, между тмъ, разговоръ странный и лукавый… Гости давно разошлись. Иванъ, со слипшимися глазами, и Зоя, громко и преувеличенно звая и браня Аглаю, которая не возвратилась съ десятичасовымъ поздомъ и, стало быть, заночевала въ дачномъ мстечк y знакомой попадьи, — распростились съ братьями и пошли по своимъ комнатамъ спать. Остались вдвоемъ Матвй, свшій къ столу писать письма, да Модестъ, — онъ лежалъ на кровати Матвя, подъ красивымъ пледомъ своимъ, и, облокотясь на руку, смотрлъ на согнутую спину брата горящимъ взглядомъ, злымъ, насмшливымъ, хитрымъ…
— Такъ въ ложку меня? въ ложку пуговочника по тринадцати на дюжину? не годенъ ни на добро, ни на яркое зло? Ни Богу свча, ни чорту ожегъ? A вотъ посмотримъ…
И онъ лниво окликнулъ:
— Матвй!
— Что, Модя?
— Какъ теб понравилась ныншняя аллегорія остроумнаго брата нашего Симеона Викторовича, иже данъ есть намъ въ отца мсто?
— О Рахили?
— Да.
Матвй повернулся на стул, держа перо въ рукахъ, почесалъ вставочкой бровь и серьезно сказалъ:
— Я думаю, что, хотя онъ, по обыкновенію, говорилъ въ грубомъ практическомъ смысл, но символъ удаченъ, можетъ быть расширенъ, одухотворенъ… и, въ конц концовъ, Симеонъ, въ своемъ обобщеніи, правъ…
— Я того же мннія.
Модестъ закурилъ и нагналъ между собою и Матвемъ густой пологъ дыму.
— Этотъ споръ, — сказалъ онъ серьезно, — y насъ, какъ водится, соскочилъ на общія мста и, за ними, тоже, какъ водится, вс позабыли начало, откуда онъ возникъ… Ты, вотъ, все съ Скорлупкинымъ возишься…
— Да, — грустно вспомнилъ огорченный Матвй, — бдный парень… грубо и безжалостно мы съ нимъ поступаемъ…
— Ну, положимъ, и дубину же ты обрящилъ, — скользнулъ небрежно аттестаціей Модестъ, закутывая правою ногою лвую въ пледъ. — Знаешь, что я теб предложу? Пригласи меня на помощь. А? Отдай своего протеже мн. Я его теб обработаю, — даю слово… въ конфетку! право!
Матвй съ укоризною покачалъ головой.
— Посл того, какъ ты его сейчасъ самъ назвалъ дубиною?
— А, быть можетъ, именно это то обстоятельство и подстрекаетъ мое усердіе? Это очень гордый и лестный воспитательный результатъ — именно дубину взять и обтесать въ тонкій карандашъ, коимъ потомъ — чернымъ по блому — что хочешь,
то и пишешь…— Я стараюсь дать образованіе Григорію совсмъ не для того, чтобы онъ былъ моимъ карандашемъ, — слегка съ обидою возразилъ Матвй.
— Да? Я всегда говорилъ, что ты y насъ въ семь нчто врод благо дрозда или зеленой кошки… Почему Симеонъ не показываетъ тебя за деньги? Впрочемъ, время еще не ушло. A покуда мы обезпечены наслдствомъ.
— Разв я сказалъ что-нибудь дикое?
— Въ достаточной мр… Полагаю, всякій учитель беретъ учениковъ съ тмъ, чтобы въ нихъ отразить и продолжить самого себя, a не враговъ и оппонентовъ себ вырабатывать… Естественная сила эгоизма, мой другъ, въ творчеств педагогическомъ властвуетъ и дйствуетъ столько же, какъ и во всякомъ другомъ… И — какого убжденнаго учителя ты ни изслдуй, именно лучшіе то изъ нихъ и оказываются совершеннйшими эгоистами по вліянію… Понимаешь меня? Боле того: тутъ, если хочешь, въ томъ то и наибольшій альтруизмъ заключается, чтобы быть какъ можно большимъ эгоистомъ и длать изъ питомца человка не по тому образу и подобію, какъ онъ самъ хочетъ или другіе совтуютъ, но — куда тянутъ симпатіи воспитателя…
— Ты отчасти правъ, — съ грустью сказалъ Матвй, — въ воспитаніи, на дн гд то, есть осадокъ насилія… Можетъ быть, слабый, можетъ быть, парализованный прекрасной цлью, но есть… Когда я пробовалъ быть педагогомъ, я его чувствовалъ — этотъ внушающій эгоизмъ вліянія, какъ ты говоришь, эту жажду перелиться въ душу учениковъ своею личностью, настоять, чтобы именно вотъ ты, такой-то, a не другой кто отразился въ зеркал души, которое ты шлифуешь… Потому и бросилъ…
— Вотъ видишь… Стало быть, о карандаш я не такъ ужъ нелпо сказалъ.
— Ты не нелпо сказалъ, — тихо возразилъ Матвй, — a цинично… Всякое образованіе всякое воспитаніе — конечно, временная условность. Когда вс люди дойдутъ до сознанія въ себ Бога и поймутъ его истину, воспитаніе и образованіе станутъ не нужными…
— Но покуда Иванъ-Дураково царство не наступило, и земля не залита океаномъ неблаговоспитанности…
Матвй проницательно смотрлъ на брата и говорилъ:
— Что ты, что Симеонъ — странные люди. Вы оба на ближнихъ, какъ на пшки, смотрите, которыя будто для забавы вашей сдланы, для шахматной игры, и каждаго вы принимаете именно съ этой точки зрнія: на что онъ годится? не самъ по себ на что годится, a вамъ, вамъ на что годится? какъ бы въ него сыграть?
— Скажите пожалуйста?! — думалъ, въ дыму, изумленный и нсколько даже сконфуженный, Модестъ: — Матвй Блаженный характеристики закатываетъ… Вотъ и не врь посл этого въ прозорливость юродивыхъ! Преядовито въ любимую точку попалъ, шельмецъ, да еще и жалетъ…
Размахалъ дымъ рукою и заговорилъ.
— Если ты самъ не хочешь обратить Григорія Скорлупкина въ карандашъ свой, то уступи его мн…
Матвй отрицательно покачалъ головою.
— Не хочешь? Но вдь кто же нибудь да сдлаетъ изъ него свой карандашъ? Ты знаешь: res nullius cedit primo occupant!
— Я не могу ни уступать живого человка, ни задерживать его при себ. Но я не скрою отъ тебя, Модестъ, что я былъ бы очень огорченъ, если бы Григорій оказался, какимъ либо случаемъ, подъ твоимъ вліяніемъ.
— Да? Мило и откровенно! Почему?
— Потому что — я боюсь — въ твоихъ рукахъ этотъ карандашъ напишетъ вещи, очень нехорошія для себя и для другихъ…
Модестъ улыбнулся съ превосходствомъ и сказалъ:
— Ахъ, Матвй, хоть отъ тебя то такихъ словъ не слышать бы… Когда вы, окружающіе меня, умные и добродтельные люди, поймете, что вся моя страшная и развратная репутація гроша мднаго не стоитъ и, въ сущности, я совсмъ ужъ не такой чортъ, какъ…