Паутина

Въ голос его зазвучали страшныя ноты… Она взвсила ихъ въ ум своемъ, — потомъ открыла глаза и мягко сказала:

— Я не врю, что ты тутъ прямо при чемъ либо, но врю, что въ пользу Мерезова было составлено какое то завщаніе, и что завщаніе это исчезло неизвстно куда…

— Вришь?!

Она, молча, склонила голову.

И оба молчали.

И тихо было въ пестрой и блеклой турецкой диванной, подъ фонаремъ, который расцвчалъ ея узоры своею острою, не мигающею, электрическою жизнью.

Наконецъ, Симеонъ поднялъ опущенную, будто раздавленную, голову и произнесъ значительно, рзко, твердо:

— Врить подобнымъ слухамъ, Эмилія едоровна, все равно, что считать меня воромъ.

— Далеко нтъ, — спокойно остановила она, — это значитъ только, что ты пришелъ и слъ на пустое мсто, не поинтересовавшись тмъ, почему оно опустло.

— Ты мн помогала въ томъ, чтобы я слъ на мсто это, да, ты мн помогала! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ ней почти съ угрозою. — Помни это!.. Если ты берешь на себя смлость меня осуждать, то не исключай и себя: значить, ты моя соучастница.

Она рзко возразила:

4- Поэтому то я и не безразлична къ тому, какъ городъ это принялъ и что говоритъ… Я совсмъ не желаю быть припутана въ молв людской къ грязному длу… Ты опять киваешь, что мн заплачено? Ошибаешься. Мн заплачено за длежъ, a не за грабежъ.

Онъ угрюмо молчалъ, a она, сверкая глазами, насдала на него все строже и строже.

— Ты, когда ршилъ раздть Васю Мерезова, не учелъ его значенія въ город, ты позабылъ, что онъ всеобщій любимецъ…

Презрительно засмялся Симеонъ.

— Завтра я открою домъ свой всякому встрчному и поперечному, устрою разливанное море вина за обдомъ и ужиномъ, наприглашаю гитаристовъ, цыганистовъ, разсказчиковъ изъ русскаго и еврейскаго быта, найму дв-три тройки безсмнно дежурить y моего подъзда — и буду, если захочу, такимъ же любимцемъ… вдвое… втрое!

— Сомнваюсь. Ты не изъ того тста, изъ котораго вылпливаются общіе любимцы. Тутъ надо тсто разсыпчатое, a ты… уксусный ты человкъ, Симеонъ! — засмялась она, сверкая живыми алмазами глазъ и каменными огнями серегъ. Да и, во всякомъ случа, это будущее, a Мерезова любятъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ.

— Чмъ же я виноватъ, если, для того, чтобы угодить вашему милому обществу, надо быть не порядочнымъ человкомъ, a пьяницей, мотомъ и развратникомъ? — угрюмо откликнулся изъ табачнаго облака Симеонъ. — На этихъ стезяхъ бороться съ Василіемъ Мерезовымъ y меня не было ни времени, ни средствъ, ни охоты, ни натуры… Притомъ, — презрительно усмхнулся онъ, — наблюдая за любезнымъ братцемъ моимъ, Модестомъ Викторовичемъ, не замчаю, чтобы способъ Мерезова былъ уже такъ непреложно дйствителенъ. Негодяйства и безпутства въ Модест не мене, однако не очень то красива его городская репутація. Скоро ни въ одинъ порядочный домъ пускать не будутъ.

— Чему же ты радуешься? — холодно остановила его Эмилія. И, такъ какъ онъ не отвчалъ, a только курилъ и дымилъ гнвно, она покачала съ грустью темнымъ снопомъ волосъ своихъ, заставивъ сквозь ночь ихъ блеснуть зелеными звздами, изумрудныя серьги.

— Какъ вы, Сарай-Бермятовы, вс ненавидите другъ друга… Какая ужасная семья! Вс одичали, озврли… Только Матвй, да Аглая и сохранили въ себ искру Божію…

— Юродивый и блаженная, — презрительно бросилъ Симеонъ. — Виктора еще помяни! Не достаетъ въ коллекціи.

— Виктора я слишкомъ мало знаю, — грустно сказала Эмилія едоровна, — онъ всегда чуждался меня… A ужъ съ тхъ поръ, какъ я сошлась съ Аникитою Вассіановичемъ, повидимому, я совершенно утратила его уваженіе… Что же? онъ правъ. Мое общество не для такихъ послдовательныхъ ригористовъ…

Симеонъ сердито курилъ и зло улыбался.

— Вотъ какъ въ одинъ прекрасный день, — грубо сказалъ онъ, — этотъ самый ригористъ прострлитъ твоему Аникит его татарское брюхо, тогда ты достаточно узнаешь, что за птица этотъ господинъ Викторъ нашъ.

Эмилія оглядла его съ внимательнымъ недовольствомъ.

— Удивительный ты человкъ, Симеонъ!

— Ну и удивляйся, если удивительный… — пробормоталъ онъ, безсознательно повторяя «Гамлета».

— Очень удивительный: неужели ты не понимаешь, что ты вотъ сейчасъ на брата доносъ сдлалъ?

— Кому?… Теб?… Ты, кажется, ни генералъ-губернаторъ, ни полицеймейстеръ, ни жандармскій полковникъ, ни прокуроръ…

— Такъ ли ты увренъ въ томъ, что говоришь? — остановила она его ледянымъ голосомъ. Онъ, смущенный, умолкъ.

— То-то вотъ и есть! Эхъ ты!..

— Ты сегодня нервная какая то, — буря лицомъ, пробормоталъ онъ, — говорить нельзя: придираешься къ словамъ… Кажется, не трудно понять шутку… между своими…

— Ты думаешь? Наивенъ же ты, если не лжешь. Между своими! A Аникита Вассіановичъ мн чужой? Подобныя шутки въ наше время отправляютъ людей на вислицы и въ зерентуйскія стны…

Симеонъ молчалъ, и по упрямому лицу его Эмилія ясно видла, что, собственно говоря, онъ ршительно ничего не иметъ противъ того, чтобы Викторъ именно въ зерентуйскія стны и былъ заключенъ… И было ей и жаль, и противно…

— Глупая сантиментальность! — произнесла она, думая вслухъ, — и за что только я васъ, Сарай-Бермятовыхъ, люблю? Такъ, вотъ, застряли зачмъ то вы вс въ душ моей съ раннихъ годовъ двическихъ… и давно бы пора выкинуть васъ вонъ изъ сердца, какъ изъ вазы букетъ завядшій. A вотъ — не могу, держитъ что-то… Глупая сантиментальность!.. Но — берегись, не злоупотребляй, Симеонъ! не злоупотребляй!

Эмилія едоровна встала, хмуря, сдвигая къ переносью полуночныя брови свои.

— Ну-съ, — произнесла она ршительно и опять какъ бы приказомъ, — время не раннее… Еще разъ спасибо за честь, что вспомнилъ новорожденную, и тысяча эта, которую ты привезъ, — merci, — пришлась мн кстати, a теперь отправляйся: y меня дловыя письма не дописаны… A Мерезова ты мн, какъ хочешь, изволь устроить, — иначе поссоримся, это я теб не въ шутку говорю…

— Странная ты женщина, Эмилія! Ну, сама подумай, чего ты отъ меня требуешь? Сама же говоришь, что y него долговъ на пятьдесятъ тысячъ… Что же — прикажешь мн, что-ли, ни за что, ни про что подарить ему стотысячный кушъ: половину на расплату съ долгами, половину на новый пропой?

— Зачмъ сразу гиперболы?

— Да дешевле его на ноги не поставить…

— Долги можно и не сразу гасить. Если онъ половину заплатить, то обновить кредитъ и будетъ въ со стояніи жить, a Аникита Вассіановичъ дастъ ему хорошее мсто…

— Украсите вдомство! — злобно засмялся Симеонъ.

— Э! не хуже другихъ!

— Слушай, — быстро заговорила она, поспшно, обими руками поправляя прическу, что всегда длала, когда оживляла ее вдохновляющая мысль. — Я укажу теб путь къ примиренію… благодарить будешь! И волки сыты, и овцы цлы… Слушай: отчего бы теб не прикончить всей этой родственной непріятности въ родственномъ же порядк? Давай женимъ Васю на Агла… вотъ и сплетнямъ конецъ.

Сарай-Бермятовъ хмуро молчалъ, размышляя. Идея ему нравилась.