Пепел к пеплу (сборник) -

– Милашки, не правда ли? – невинно заметил он.

– Может, вы их все-таки отзовете? – нервно произнес Эндрюс.

Миллионер вздохнул.

– Блэк, Уайт, ко мне! Наши гости боятся…

Горем был пропитан весь этот чертов дом. Каждая стена, каждая лестница, каждое чертово кресло и каждая книга в библиотеке были покрыты черным налетом отчаяния, красными зигзагами гнева, серостью тоски… И одновременно – пурпурным и багровым цветом наслаждения, мутной болотной зеленью жестокости и власти. Это было раскаленное добела бесчувствие. Я не могла смотреть на Торнуайта, чужая боль выворачивала меня наизнанку.

Но эти чувства давили и стискивали мня всюду, а я искала нечто исключительное.

И вот, наконец, личные покои супругов в той самой башенке. С каждым шагом по лестнице багрово-черная тьма сгущалась, но сейчас меня это только радовало. Скоро я найду дневник. Скоро… Вот уже…

Я толкнула дверь и вошла в супружескую спальню… Горе, боль, покорность, подспудно тлеющая ненависть, ярость и удовольствие были здесь такими сильными, что у меня все поплыло пред глазами. Я нашла свой концентрированный источник чувств, только это был не дневник. Им оказалась широкая супружеская постель с черным атласным покрывалом. Белой шелковой нитью на нем были выписаны томные красавицы в непристойных позах. Меня шатнуло, я схватилась за вычурную ажурную спинку кровати из кованого железа.

Это было глупейшей ошибкой. Меня словно вдавило в пол, в ушах зашумело море. Я на секунду отключилась и тряпкой обвисла на той самой спинке. Перепуганный Энрюс распахнул ставни и подтащил меня к окну, но я оттолкнула его и рванулась в ванную, где меня долго выворачивало наизнанку.

Сколько я не плескала в лицо холодную воду, лоб горел, в голове крутились раскаленные шестерни, горло сдавило, а все тело было как ватное.

– У вас температура! – объявил встревоженный Эндрюс.

– Наверное, грипп… Желудочный, – прохрипела я.

Кое-как под ручку он дотащил меня до машины. Торнуайт провожал нас издевательскими соболезнованиями, но это было не самое худшее.

Я видела его лицо и слышала его чувства. Я знала: он понял, что мы искали. Он едва скрывал свое нетерпение и был в восторге от моей неудачи. Как только наша машина выедет за ворота, он сам примется за поиски.

Торнуайт найдет дневник… Все пропало. С этой мыслью я отключилась.

* * *

Я провалялась в больнице почти десять дней – сначала ничего не соображающим овощем с температурой на грани свертываемости кипящих белков. Ледяная ванна немного привела меня в чувство, я очнулась и смогла нормально руководить процессом лечения при поддержке профессора Лонга. Эндрюс внезапно принес в мою палату воздушные шарики самых диких расцветок, которые должны были меня раздражать, но почему-то не раздражали.

Меня регулярно трясло приступами, похожими на малярийные; а когда я была в состоянии думать, я думала только о деле Торнуайта. Я не сомневалась, что он уже нашел и уничтожил дневник. Я пережевывала все подробности снова и снова, пока не начинался очередной приступ. К счастью, картина моей болезни была настолько нетипичной, что даже профессор не догадался, что я поступила в больницу с передозом.

И когда на третий день моей болезни у меня снова подскочила температура и начался тихий бред, мне стало казаться, что на моей шее все туже затягивают жемчужные бусы. Я видела тусклый мягкий блеск каждой черной жемчужины и отстраненно наблюдала, как они все глубже вдавливаются в кожу. Наконец я потеряла сознание.

Когда я очнулась, то по торчащей из горла трахеотомической трубке поняла, что у меня был отек гортани. Зато голова была ясной и свежей, словно кто-то открыл окна и хорошенько ее проветрил. Теперь я знала, что нужно делать. Смогла самостоятельно спуститься с койки, и прежде чем меня заметили и загнали на нее обратно, успела позвонить Чепменам и проверить свою теорию.

Через час, когда я уже извелась от нетерпения, ко мне зашел профессор Лонг. Я попросила его сесть и выслушать очень длинную историю.

– …и помните, сэр, что я только-только из реанимации, – закончила я рассказ. Пожалуй, это напоминание было не лишним, потому что профессор просто бурлил от негодования.

– Настолько безответственным, непрофессиональным… – начал он и оборвал сам себя.

– Безответственным – согласна, – просипела я. – Напишу любое количество статей и буду работать круглосуточно.

– А на конференцию поедешь? – сощурился профессор.

– На конференцию? – меня передернуло от ужаса, но я вгляделась в выражение его лица и со вздохом согласилась:

– Хорошо, сэр.

– Сделаешь там доклад, – решил добить меня профессор.

– Хорошо.

– А по поводу твоей истории… Ты знаешь, что нам надо будет сделать эксгумацию?

– Он похоронил ее вместе с ожерельем?

– Красивый жест безутешного супруга, – пожал плечами профессор. Я молча смотрела на него, чувствуя, как под ложечкой сосет от страха и волнения.

– Пока к нам приедет Талант, я как раз успею оформить разрешение, – наконец произнес Лонг.

Я облегченно вздохнула и прикрыла глаза.

– Спите, мисс Тэйл, – услышала я уже где-то на тонкой грани яви и сна. За сомкнутыми веками все вокруг оставалось белым и спокойным. Белая прохлада простыней и тишина…

* * *

На работу я вернулась почти месяц спустя. Эндрюс выпроводил меня из подвала, заявив, что профессор запретил меня сюда пускать еще неделю, зато разрешил выпить со мной чаю в «Яблочном пироге».

Прихлебывя свой эспрессо, который я заказала вопреки укоризненным возгласам Эндрюса, я слушала его монолог; против обыкновения, внимательно.

– …и когда эмпат взял в руки ожерелье, ему так плохо стало, что он его отбросил от себя на десять футов. Потом взял себя в руки, упаковал в свинцовую коробку, а потом приехал сюда и написал такое заключение, что у Торнуайта никаких шансов не осталось. Мисс Тэйл, а как же вы догадались, что жемчуг в ожерелье фальшивый?

– Да мне сами Чепмены сказали! – недовольно поморщилась я от собственной глупости. Они признались, что подменили три жемчужины, а откуда у них деньги на натуральный черный жемчуг? Конечно, они взяли искусственный из своего магазинчика. Она носила его почти полгода. Судя по тому, что ты рассказываешь, этого хватило с лихвой, – я невесело ухмыльнулась, вспоминая свои ощущения от приема.

– Конечно, фальшивки чернели, впитывая ее чувства, но, так как жемчуг изначально был черным, Торнуайт этого не заметил. Сколько ему дали? – поинтересовалась я.

– Шесть лет.

– Выйдет через два года за примерное поведение, – угрюмо пробормотала я. Мне было очень неуютно и очень не хотелось, чтобы Эндрюс начал задавать вопросы насчет того обморока в доме Торнуайта и моей болезни. Но, либо его просветил Лонг, либо он поверил в версию желудочного гриппа с осложнениями. Во всяком случае, в лаборатории я тогда прибиралась тщательно.