Песок из калифорнии
Шрифт:
Штрих третий.
В Париже зимой сыро. Особенно если бывший столярный цех отапливается единственным камином, устроенным в шахте промышленного лифта. Эти придурки, сквотеры сранные, заклинили кабину лифта на уровне второго этажа, пробили в потолке лифта дыру и пожалуйста - топи сколько лезет, камина металлическая, дым просто на чердак уходит, и как только эта деревянная мастерская еще не вспыхнула, одному богу черту известно. Наверно насквозь пропитана водой... Одежда сырая, волосы и борода липкие и грязные, может быть липкие от грязи, а может быть и от сырости, ноги постоянно мокрые. Интересно, если б ударил мороз, сдохли бы здесь все наверно, вот бы кайф был бы...
Василий оторвался от окна и черных мыслей, подошел к камину. Граф облокотило на камин и прихлебывая бренди, задумался, нет, задумчиво глядел на языки пламени - вслух произнес он и выругался. Бренди, еб твою мать, сейчас бы портвешка вонючего,
На стене висел лист бумаги, серой, как оберточная, в Совке когда-то в такую заворачивали сыр с дырками, о жратве ни слова, лучше пересчитай не ржавые кнопки. Василий внимательно оглядел кнопки, пришпилившие лист бумаги к стене. Вчера еще было одиннадцать не ржавых, сегодня осталось девять... Сырость, сырость, сырость проклятая сырость, кругом сырость... Он всмотрелся недоконченный рисунок - улица, чуть намеченные фонари, вывеска «Бистро», а там жратва, заныли живот и десны, следом, вспомнилось давнее, фантастическое, давно забытое... Жратва, тепло, сухо вспомнился Крым, захотелось сдохнуть, Василий скрипнул зубами... Ну идиот, он искренне верил, что здесь-то он и раскроется, что здесь-то он и... галереи и салоны будут к его услугам, раскроют свои объятья, а его имя станет известным, кретин, жил бы и жил бы под Москвой у френдов на даче, рисовал бы для души и для быдла заграничного, продавал бы на Арбате, тусовался бы в Крым... Василий сухо зло расхохотался и швырнул кусок угля в рисунок, какой Крым, хохлы-поганцы суверенитет провозгласили, на Арбате мафия в спортивных костюмах заправляет, дачу друг продал и в бизнес подался, а в магазинах от нулей в глазах пестрит, и там херово, и здесь караул...
Штрих четвертый.
В Париже зимой одиноко. Особенно если ты не француз сранный, а бывший совок, прайса у тебя десять сантимов, щузы и куртка дранные, язык на уровне советской средней школы, правда одни пятерки по французскому были, но когда это было... и живешь ты сам в сквоте сыром среди подонков припанкованных, которые ни чем делится не собираются и ведут себя так, что якобы должен он, Василий, им спасибо говорить, за то что не выгнали под мост... Бляди... В Совке у него и френдов было навалом и герл. В разных городах...В «системе» олдовым считался, а это всегда пионерию привлекает, тянет молодую поросль к умудренному жизнью дубу... Дуб он есть, дубина стоеросовая, славы ему захотелось, прайса и известности, а теперь торчи тут у мокрого окна в холодном и вонючем сквоте, и любуйся, как другие в бистро френдят и фрилавничают...
Вон та толстая смуглая вчера с длинным носатым в кожаной куртке была, сегодня кофе пьет с каким-то седым козлом, а он ее за руку держит, ну сука, проститутка!
Все у него было - друзья, подруги, было кому позвонить, с кем поболтать, с кем переспать, все было, и все осталось в прошлом, одни воспоминания, но и те уже не греют, только раздражают... Последняя герла в Совке была у него перед самым от отъездом, на выставке одного мазилы он ее склеил, торопливая такая богемщица оказалась, все быстрей ей хотелось, все куда-то рвалась - жить, везде успеть, везде побывать... Интересно, успокоилась или нет? Василий прикрыл глаза и попытался помнить ее ими... Одна пустота, он даже не помнил - худая была или толстая, одна пустота да торопливость запомнились...
За окном снова пошел дождь, где-то внизу хлопнула дверь, видать эти сквотеры херовы на промысел пошли, красть, это они так с капитализмом борются, на баррикады пойти духу не хватает, так они по супермаркетам промышляют, ну революционеры ебаные, не даром тут и плакаты есть, и литература соответствующая - Маркс, Кропоткин, Троцкий... Можно было бы гордится, что русские мыслители их направляют и ведут, только какого черта тут гордится, плакать надо... А он в молодости с Лысым Филом, за бутылкой вермута болгарского, о Западе и свободе рассуждали, мечтали о цветочном братстве и празднике Любви, а тут... Суки-революционеры, крадущие по магазинам, дранные крутые быки и стриженные девки с замашками блядей... Дают вроде всем, но только не ему.
Штрих пятый.
В Париже зимой бесперспективно. Летом он хоть на что-то надеялся, куда-то хоть совался со своими рисунками, бился как рыба об лед, да еще своими эмигрантскими делами занимался, но кончились франки, зарядили дожди, где-то в метро оставил по рассеянности да под вермут местный свою заветную папку, порвались щузы и куртка, и пришел товарищ депресняк... Впереди не хера ни видать, впереди ни чего не будет, рождаться надо было не в Рязани, колыбели русской поэзии двадцатого
века, а в Париже, и не в семье электрика и поварихи, а хрен знает кого... И учится надо было не на прикладном, текстильного института, а в какой-нибудь Сорбоне от искусства, то да бы к его тридцати пяти было б все...И слава, и прайса, и флет, и целые шузы... А так одно говно, и морду разбить за судьбу некому, правильно Боб поет - не прижжешь ей паскуде хвоста огоньком, вот и полная безнадега, депресняк долбает у который месяц, сейчас бы закинутся колесом да запить винцом вонючим, и забыться б хоть на мгновение, вспомнить бы все то, что было ништяк и в кайф, вспомнить лето, море, герл, френдов, траву, вайн, жратву, жратву, жр... Ну в рот ее пополам - смачно выругался Василий не известно в чей адрес и сплюнул. В уголках глаз щипало и он зло усмехнулся - ссать меньше будешь, уже как герла, ностальгия выбила слезу у эмигранта и он пополз на коленях к березкам... Какая на хер ностальгия, ебена вошь, да он плевал на эту помойку, Совок вонючий, Родиной зовется, ему бы совсем немного бы, хер с ней, с известностью, продавался бы немного, хоть чуть-чуть и все, так нет же суки, тут от мазил дранных, жопой рисующих и путающих Пикассо с Рембрандом кидать не перекидать... Он по лету, когда шатался с папкой заветной по галереям, щузы бил, насмотрелся на это творчество... Руки оторвать мало, а тем кто покупает - глаза повыбивать! Да на Арбате вчерашний слесарь талантливей пишет, сраку что ли подставляют хозяевам галерей эти писаки от слов писсуар...Сейчас бы напиться, в смерть, в стельку, и по венам полосануть, лечь под тряпку и все. И все... Напоследок вспомнить всех, кого любил, с кем пил, с кем делился последним, и вперед. И все... И ни чего не будет больше - ни голода, ни холода ни сырости... Вечный кайф, порог, к которому он уже дважды подходил в своей жизне, было такое у него, и наконец-то он узнает, что же там так сильно сияет, аж глазам больно...
Штрих шестой.
В Париже зимой просто нет сил. Ни на что. Аскать ломает и больше чем полфранка в самом лучшем случае не дадут. И то не каждый. Воровать не умеею. Рисовать нет прикола, хотя этот рисунок просто обалденный, видимо его пик, умри, а лучше н напишешь...
Улица зимнего Парижа, реклама бистро, фонари, снег пополам с дождем и все отражается, ломаясь и дробясь, в лужах с мусором и в низких облаках. Автор Василий Румянцев, непризнанный гениальный художник конца двадцатого века...
Ни на что нет сил. Друзей нет, подруги нет, есть жилье. Поджечь бы его, но тогда точно только под мост. Денег давно уж нет...
Улица зимнего Парижа, реклама бистро, фонари, снег пополам с дождем и все отражается в лужах с мусором, низкие облака свинцового цвета нависли над всем эти и ни на что нет сил. Даже на жизнь. Сейчас бы закинутся бы каким-нибудь таким колесом, что б кони двинуть, так где его взять, а пилится нет сил, ни физических, ни духовных...
Ночью приснилась какая-то герла, лица он не разглядел, она его хотела, а у него ни на что нет сил... Проснулся заплаканный, но зато трусы сухие, дошел до ручки, уже ночью не приплываю, ребра торчат, совсем скелет стал...
Улица зимнего Парижа, реклама бистро, фонари, снег пополам с дождем и все отражается в лужах с мусором и в низко висящих облаках свинцового цвета, и совсем совсем непонятно - где рисунок, а где реальность, голова кружится, десны болят, шатается уже третий или четвертый зуб, ни на что нет сил, ни на что...
Зимняя улица, застывшая в лужах, фонари, тускло горящие на серой бумаге, кнопки, все до единой ржавые, реклама бистро, горящая неоном, низкие свинцовые облака, а по ним ползет рыжий таракан, ну а он то что в этом сранном сквоте жрет, интересно?..
Снег пополам с дождем и на рисунке и на улице, и ни куда от него не деться, и ни на что нет сил. Просто нет сил...
Штрих седьмой и последний.
В Париже зимой хуево. И мерзко... Но очень. И совсем не хочется жить. Особенно, если живешь в собачьих условиях. Хотя многие местные собаки живут в особенно крутых условиях. А бродячим собакам помогает какая-то херовая организация, обклеившая своими плакатами все станции метро, нет что бы о людях позаботится, суки... Шузнякам пиздец полнейший пришел, в бороде вчера вшу поймал, точно чесалась паскуда, мыться негде и холодно, тряпье воняет, как у заправского клошара, джинсы того и гляди сломаются от грязи, а про трусы лучше и не говорить... Носки давно сопрели и развалились на куски, ноги он газетами обматывает, видали бы его френды - не поверили бы своим глазам, неужели это он, Базиль, собственной персоной? да нет же, это просто какой-то бомжара вонючий с Комсомольской станции метро, ваши документы, да я паспорт начальник давно посеял, если не брезгуешь - держи справку со спецприемника... Василий Сергеевич Румянцев, год рождения 1962, место жительства город Парижск, третий колодец направо, хе-хе-хе-хе!..