Песок из калифорнии

Он сидел в кресле и смотрел себе в спину, которая все дальше и дальше удалялась от него среди толпы пассажиров, неужели не оглянется, сволочь, не попрощается, мы же с ним все-таки сорок лет знакомы были, и выпили не одну цистерну... Да и френдами были - душа в душу... Почти...

Дядя Вась оглянулся и увидел себя, оставшегося сидеть на коричневом дерматиновом сиденье, такого жалкого, длинного, с нескладным телом, не знающего куда деть руки-ноги, колени уперты почти в подбородок, кисти свешиваются промеж ног, подсохшие волосы напоминали паклю свалявшуюся, борода торчала куда-то вбок, все длинное тело было обтянуто потрепанными-попиленными шмотками, жалкими, как рубище, на секунду ему стало жалко бросать его, но он понял - если сейчас он не сделает этого - то уже ни когда не сделает этого...Жалкое и ничтожное зрелище (почти по Ильфу-Петрову) , пусть такое ничтожество здесь и остается, хотя жалко - сорок лет знакомы, ни один косяк вместе выкурили, да и френдами были, не разлей портвейн. Дядя Вась махнул рукой, прощаясь с самим собой и исчез в круговерти толпы... Среди пассажиров растворился, исчезло его длинная фигура в чуть подсохшем рубище...У него от жалости к себе навернулись слезы, гад, ушел и ручкой махнул, ни слова не сказал... Он шел весь такой элегантный и уверенный в себе, ловко управляя своим длинным и ладным телом, обтянутым по-модному клешеными джинсами, в меру обтянутом плаще, длинные ухоженные волосы придавали его худому лицу романтический антураж, бородка добавляла интеллигентности, усы бойкости и пикантности...Он слегка покачивал широкими плечами и все встречные дамы провожали его задумчивыми взглядами, он мельком оглянулся.

– нет, не видать то жалкое зрелище, исчез, как дым, стерт с поверхности рассказа, а во взглядах встречных дам, что задумчиво провожали его взглядами, можно было прочесть многое, но на это не было времени...

– Ваши документы!
–

строгий, но справедливый голос пограничника, бдящего и стерегущего, вместо собаки, нашу границу, оторвал его от мыслей.

– Пожалуйста, -

совершенно небрежно Дядя Вась предъявил справку с психдиспансера со всеми проставленными визами. Пограничник с уважением повертел ее в руках, заглянул на обратную сторону и предложил:

– Проходите...

и он прошел в накопитель. Накопитель, гнусное название, но за то красивая стюардесса, узкая металлическая лестница-трап, ведущая прямо в небо, уютное тепло авиалайнера, летайте самолетами, как ее сейчас называют, прежнею компанию "Аэрофлот", черт ее знает...Взревели моторы-турбины, вспыхнули за мгновение до этого многочисленные сигналы-тревожные огни на потолке "Ноу смокинг" и он взлетел... вместе со всей своей прежней жизнью и со всеми другими пассажирами, стюардесса тоже летела с ними...

Свободен!...

Одновременно со взлетом самолета рейс Москва-Париж от здания аэропорта отъезжала машина "скорой помощи".

Дядя Вась смотрел на стремительно удаляющуюся землю, он впервые был счастлив.

Часть вторая. ТАМ.

СЕМЬ ШТРИХОВ К РИСУНКУ "ПАРИЖ ЗИМНИЙ".

Рисунок выполнен углем на серой бумаге форматом примерно метр на семьдесят сантиметров, в которую когда-то давным-давно и в далекой от Парижа стране со свистяще-шипяще-рычащим названием - СССР, заворачивали в магазинах колбасу и сыр, когда те были... Позже стали заворачивать лишь «Мыло хозяйственное, 0,17 коп. за кус.»... Довольно таки мерзкое было мыло, но разговор не о нем. Рисунок прикреплен заржавевшими от дождей и редкого снега, кнопками к стене дома. Судя по мусору здесь когда-то стояло здание, а теперь от него осталась лишь одна стена с куском крыши и со следами перекрытий, каких-то труб и прочего хлама. Стена осталась лишь одной причине - за нею следующий дом.

От тротуара и собственно улицы пустырь с мусором отделен сетчатым забором, заржавевшим еще больше, чем кнопки, держащие рисунок. Дожди, дожди, дожди, редкий мокрый снег, зимой в Париже ужасно... Скоро рисунок будет смыт и останется лишь серый лист бумаги, со следами подтеков, каких-то пятен, весь покоробленный и вздувшийся...

Но пока еще можно, если перелезть через ржавую сетку и как-либо поднявшись н уровень второго этажа, разглядеть нарисованное. Изображена данная улица, на и торой расположен пустырь с рисунком, по-видимому зимой, такие же редкие прохожие норовят быстро пробежать продуваемое пространство и исчезнуть в теплой дыре кафе-бистро, по прежнему находящееся напротив, припаркованный «ситроен», старой модели, его-то и не видать, вывеску «Бистро», чуть теплящиеся фонари... Рисунок выполнен профессионально, со знанием дела, не побоимся сказать больше -талантливо, но несколько штрихов к рисунку не помешают, не испортят картины, а придадут большую выразительность, экспрессию, натуральность.

Штрих первый.

В Париже зимой холодно. И даже очень, если учитывать на какой широте он скотина, лежит. Из-под груды одеял и какого-то тряпья вылезать не хотелось, да и делать нечего... Идти некуда, холодно, с неба сыпет, с не заклеенного окна дует, комната огромна, с высоким потолком, бывшая столярная фабрика все-таки, он выгородил тряпьем себе уголок, но помогало мало. Холодно... Кто ж знал, что здесь такая херня - ни одного знакомого фейса, да какие к черту знакомые в этой дыре, фрез остались в Москве и Питере, доживают перестройку, входят в дикий капитализм постсовка... Просто ни одной приятной рожи, да и откуда им здесь взяться - панки, андерграунд херов, все навороченно-дранные, крутые до не могу, плюнуть в него и на хуй послать, ну и конечно, по западному приветливые - сова, сова и в сторону. Комнаты на этой фабрике чертовой захватили поприличней, в бывшем офисе, а ему на тебе Василий, что нам и даром не надо, фак им в душу...

Василий зашевелился, пузырь лопался, так хотелось в дабл, не вылезать на холодину было ломы. Бр-р-р-р...Ну и погодка сранная, что в Питере зимой, так там полный рингушник рингов, звякнул - не те, так другие вписали, на маге Боб, на столе вайн, косячишко-другой, а там глядишь и прилайфоватся-прифаковатся получится... А тут...

Василий скрипнул зубами и выставил из-под теплой защиты лицо. Холод полосанул почти как бритвой, аж выбило слезу. Ну блядство в этом сквоте вонючем, лопнешь, сдохнешь, и не одна сука, пока вонять не начнешь, не пошевелится... И какого хрена я не покатил осенью в Грецию с Лораном, гляди - там не так паскудно было б...

Василий задумался, грязные волосы длинными, слипшимися, свалявшимися прядями свесились ему на лицо, ширмой отгородив от неприветливой реальности... Давно не стиранная борода сбилась на бок, подбородок и шея под нею отчаянно чесались.

В закутке было темно и холодно, низ одной из ширм-штор, какие-то грязные тряпки он нашел на чердаке, шевелились от сквозняка, шузы, он знал точно - были холодные, холоднющие и сырые... Жить не хотелось...

Блин, а я летел, как в жопу наскипидаренный, Париж, свобода, интеллектуально-богемная тусовка, есть возможность блеснуть собою, поразить длинноногих парижанок знанием французского и дикими хипповыми манерами... Блядь, какая тусовка, какие парижанки, в Париже нет парижанок, только коровы с Эльзаса да и те морды воротят тупые...

Василий снова скрипнул зубами, переполненный хер знает чем мочевой пузырь, было затихший, вновь заныл и загрозился лопнуть, делать нечего, придется идти вниз, В их вонючий дабл, да сортир на бомжовом Казанском вокзале поприличней выглядит, по утрам после уборки, эти руки, сквотеры ебанные, уже кирпичи на пол положили, что б в собственном говне не утопнуть, ну бляди...

Штрих второй.

В Париже зимой голодно. Василий уже вторую неделю питался одними сухчайшими от старости багетинами, ломать которые приходилось через край подоконника. А за грязным стеклом, умываемом с той стороны струйками непрекращающегося дождя, горе, неоном реклама «Бистро»... Ну а там целыми днями жрали, пили и снова жрали, куда только входит, ну гады, эта тонкая мадемуазель уже во второй раз намылилась за последний час кофе пить... Ни о цвете лица, тварь, не заботится, ни о сердце, еще наверно с сахаром и пончиком, здесь они себя любят, а вес ночью сгонит, с каким-нибудь Жаном или Жаком, что б у них гандон лопнул...

Василий заскрипел зубами, натертые до крови старыми багетами десны болели, живот пучило, но уже второй день он не мог просратся - запор. Сейчас бы картошечки поджаренной, на сале, к черту вегетарианство, эту херню на Западе придумали, кто с жиру бесился, и он туда же, дожил до тридцати пяти, а ума придурок не нажил, какое к черту вегетарианство, если родился и вырос в Совке вонючем, вырвался на волю, либертуха пиплы, а жрать-то и нечего, спасибо буржуям - старые багеты выставляют в бумажных мешках после закрытия булочных, а так бы просто сдох бы от голода...

За окном серело небо, с него сыпалась какая-то гадость, снег пополам с дождем, Василий стоял возле окна, глубоко втянув голову в ворот старой дранной синтетической куртки, придерживая под горлом наброшенное на плечи одеяло. Мало того, холодно, еще в добавок постоянно жрать охота... Как он оттягивался в Крыму, по овощам да фруктам, м-м-м-м... Да че душой кривить, было и в Совке херово, на макаронах зиму тянул, но что б сухой хлеб глодать... Десны заныли больше, Василий осторожно потрогал кончиком языка нижний левый резец. Все, качается, второй зуб за зиму, а впереди еще два месяца минимум, а до чего два месяца, что изменится? Ну что? Ну на базаре фрукты выбрасывать будут и что? Как бомжара, клошар вонючий подбирать, а ведь летел в Париж полный надежд, как же - губу раскатал, ха-ха, язык знаю, оригинальный художник, из-за железного занавеса...А занавес-то тюлевый оказался, так-то балбесина, и опоздал ты минимум на десять лет, а максимум на всегда... И говна такого, как ты - хоть жопой жри, а от художников прохода нет, куда не харкнешь соплей, так писака... Или на заборе или на стенах в дабле или еще где... А в салонах места нет.

Василий резко откинул грязную прядь со лба и с ненавистью посмотрел сквозь мутное окно на бистро. Сейчас бы в хорошей замшевой, нет, замша промокает, кожаной куртке, целых джинсах, в теплых шузах и шляпе с широкими полями сидеть там, а большим стеклом, слегка облокотившись на мраморную доску стола, пить кофе с пончиком, выпускать клубы дыма из пенковой трубки и разглядывать со слегка ироничной улыбкой мадемуазель с тонкими ляжками... Десна заныла от неосторожного движения языка, Василий выругался во весь голос, от души, матом. И добавил, криво усмехаясь - идиот...