По прозвищу Святой. Книга первая

Тесть Василия Степановича, Пётр Ильич Ковалёв, солдат ещё Первой мировой войны, сельский тракторист, был призван осенью сорок второго года, дрался на танке Т-34 мехводом, трижды горел (один раз на Курской дуге) и погиб уже при взятии Кенигсберга.

Ещё один предок по матери — Фриц Губер, обычный немецкий фермер и невероятно сильный от природы человек, был женат на еврейке по имени Рахиль Левинштейн, которая родила ему двоих детей — мальчика и девочку. Когда в тридцать девятом году, незадолго до начала войны, по доносу соседей за ними пришло гестапо, Фриц топором зарубил двоих рядовых гестаповцев; их командира, шарфюрера, обезоружил, раздел, связал и с кляпом во рту бросил в погреб с двумя трупами его подчинённых. Переодевшись в форму шарфюрера и забрав его оружие, он погрузил семью в машину, на которой приехали гестаповцы, и рванул к швейцарской границе. Прикрывая отход семьи, вступил в бой с немецкими пограничниками и героически погиб.

Но Рахиль с детьми сумела перейти границу и спаслась. После войны она вернулась в Германию. Её сын, Гюнтер Губер, был прямым предком мамы Максима Марты Седых, в девичестве Губер. А значит, и мужественный человек Фриц Губер был прямым предком самого Максима.

Так что нет, дорогой, Максим. Не получится у тебя отсидеться в корабле. Потому что это будет предательством тех, кто дал тебе жизнь.

Между прочим, Василий Седых и Пётр Ковалёв ещё живы, и кто знает, не столкнёт ли их с Максимом судьба?

Было бы интересно посмотреть на этих людей. Какие они?

Не о том думаешь, сказал он себе. Думай о том, что ты можешь сделать для своей Родины и своих предков здесь и сейчас. Они сделали всё, что могли. Твоя очередь.

Утром восемнадцатого августа Максим проснулся, сделал усиленную сорокаминутную зарядку, включающую разминку, силовые упражнения и бой с тенью и тренировку перехода в сверхрежим и обратно.

Затем умылся и позавтракал.

Бриться не стал. Ещё вчера они с КИРом решили, что двух-трёхдневная щетина больше подходит для маскировки под местного жителя, нежели гладко выбритые щёки и подбородок.

— Я бы даже посоветовал усы отпустить, — сказал КИР.

— Ага, ещё и кончики вверх закрутить, да? — недовольно буркнул Максим, который не любил себя с усами.

— Ты путаешь время, местность и сословия. Кончики вверх — это начало двадцатого века, Российская империя, дворянство, казачество или мещанство. А ты — обычный советский обыватель, украинец, хохол, попросту говоря. Поэтому кончики усов должны быть опущены вниз.

— Посмотрим, — сказал Максим. — Но учти, я не обещаю.

— А я и не заставляю, — парировал КИР. — Но так будет лучше.

После завтрака Максим облачился в универсальный комбинезон, обулся, и запустил дрон-разведчик.

Малютка дрон вылетел из-под воды и притворяясь самым обычным жуком, сделал круг над болотом. Затем поднялся выше.

— Чисто, — сообщил КИР. — Людей нет. Наблюдаю трёх ежей и зайца. Это всё.

— Заяц мне, надеюсь, не помешает.

Комбинезон Максима ещё и не пропускал воду, так что в лодку он забрался фактически сухим. Даже волосы не намокли, спрятанные под лётным шлемом Николая, который Максим натянул на голову после того, как КИР в корабельном молекулярном синтезаторе сумел его слегка изменить под размер головы Максима (этот же синтезатор привёл в полный порядок окровавленную и порванную форму младшего лейтенанта).

Экспериментальный молекулярный синтезатор оказался в имеющихся обстоятельствах едва ли не самым полезным устройством на корабле. Не считая КИРа, естественно.

Синтезатор мог изготовить или изменить, согласно заложенной программе, какую-нибудь простую вещь из подходящих материалов. Тот же штурмовой плазмотрон не мог. А, к примеру, молоток, нож, ложку или, допустим, золотую монету, мог. Была бы программа, энергия и подходящие материалы.

То же золото в синтезаторе получалось не из чего угодно, а только из металлов платиновой группы, а также ртути и меди.

Для железа лучше всего подходили кобальт, никель, хром и марганец.

И так далее. То бишь, для превращения одного химического элемента в другой, нужно было, чтобы они стояли близко друг к другу в Периодической таблице Менделеева.

То же было и с относительно сложными материалами.

Для бумаги нужна была та же бумага или хотя бы целлюлоза, дерево, хлопок, лён и ли пенька.

Для хлопковой ткани — хлопковые волокна.

Для кожи — кожа.

Для пластмассы — каучук, смола, бакелит, этилен, бензин или хотя бы нефть.

И так далее, и тому подобное.

Энергии синтезатор жрал немерено, часто давал сбои в работе и стоил как небольшой город. Но, как надеялся Максим, должен был оправдать себя полностью.

Утро выдалось тёплым и ясным. Над болотной водой, подёрнутой ряской, носились стрекозы. Пели птицы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, радовали глаз вместе с листвой. Пахло водой и травой. В синем небе неторопливо плыли пухлые белые облака.

— Тишь да гладь, божья благодать, — побормотал Максим, причаливая к берегу. — И не скажешь, что совсем рядом война. Война и враг.

Он не поленился упаковать лодку и спрятать её в рюкзак.

Медленно огляделся. Прислушался. Определился с направлением и бесшумно зашагал по лесу.

Вскоре впереди, среди деревьев, в пятнах света и тени показался силуэт И-16.

Максим остановился за мощным высоким и раскидистым буком. Положил руку на его гладкую кору. Расслабился. Постарался слиться с деревом, услышать, почуять, как корни тянут из земли влагу, как она поднимается вверх по стволу, расходится по ветвям. — Тук-тук-тук, — медленно билось сердце Максима.

— Шхуд-шхуд-шхуд, — толчками растекалась по дереву жизненная сила.

Даже листья, казалось, шелестят, подчиняясь не ветерку, а некому ритму, идущему откуда-то из самого древесного нутра.

— Хороший, хороший, — пошептал одними губами Максим, поглаживая пальцами кору. — Я — свой. Не бойся. Я — свой.

Он знал: чтобы раствориться на местности, стать невидимым и неслышимым, мало уметь бесшумно передвигаться и умело использовать средства маскировки. Нужно стать этой местностью.

В лесу — деревом.

В степи — травой.

В горах — камнем.

В пустыне — сыпучим песком.

В городе — абсолютно блеклой, ничем не примечательной фигурой, чуть шаркающей походкой направляющейся по каким-то своим ничего не значащим делам. Без ярких мыслей и чувств.

Всё в природе обладает своим внутренним ритмом и, если уловить этот ритм, подчиниться ему, влиться в него, тебя пропустят взглядом человеческие существа — те, кто из ритма выпадает.

Разве что звери учуют, нюх не обманешь, но со зверем всегда можно договориться. Или напугать.