По прозвищу Святой. Книга первая

Четверо.

Здесь было ещё четверо полицаев с белыми нарукавными повязками и немецкими автоматами MP-40 на груди. Эти были моложе — от восемнадцати до тридцати лет. От всех четверых отчётливо несло сивухой и салом с чесноком.

Из-за машины показался немец в полевой форме СС. Молодой, чисто выбритый, с холодным прищуром серых глаз. На боку — пистолет в кобуре. В зубах дымится сигарета.

— Звание? — мысленно обратился Максим к КИРу.

— Унтершарфюрер. Командир отделения.

Их отвели к заросшему кустами оврагу глубиной около трёх метров, поставили на краю.

Все уже догадались, что будет дальше, но никто не кричал и не рвался бежать. Только тихо плакала девочка Дина, прижавшись лицом к маминой юбке, да бормотал что-то на идише пожилой еврей в очках. Кажется, молился.

Четверо полицаев с автоматами отошли на несколько шагов. К ним присоединились ещё двое, с винтовками.

Молодой унтершарфюрер стоял сбоку, спокойно докуривая сигарету. Кобура его пистолета была застёгнута.

Не нужно быть медиумом, чтобы понять, — сейчас он докурит и отдаст приказ, подумал Максим. Но мы ждать не станем.

Одним мысленно- волевым толчком он перешёл в сверхрежим и выхватил из-за пояса ТТ.

Передёрнул затвор и открыл огонь.

Ещё на корабле он освежил в памяти особенности стрельбы из ТТ, поэтому не возникло ни малейших сложностей.

Шестеро полицаев точно перед ним метрах в пяти, не больше. У всех оружие не на боевом взводе, и нужна хотя бы секунда, чтобы понять что происходит.

За эту секунду Максим успел нажать на спусковой крючок пять раз. Мог бы и шесть, но хотелось наверняка.

Пять выстрелов, слившихся в один.

Пятеро тех, кто считал себя людьми, но таковыми на самом деле не являлся, были отброшены назад на полшага и повалились навзничь в траву с одинаковыми дырочками посреди лба. Трава под их головами окрасилась кровью.

Шестой — тот самый, щекастый, успел за эту секунду наполовину сдёрнуть с плеча винтовку и даже крикнуть:

— Курва!

Это было последнее слово в его жизни.

Максим нажал на курок в шестой раз, и щекастый упал рядом со своими товарищами с точно такой же дыркой в середине лба.

Ещё два патрона, подумал Максим и навёл пистолет на унтершарфюрера.

Эсэсовец выронил сигарету (она, не торопясь, поплыла к земле, похожая на отработанную ступень ракеты) и сглотнул слюну. Максим увидел, как медленно дёрнулся его кадык, и вышел из сверхрежима.

— Bitte nicht schiessen [5], — сказал унтершарфюрер и снова судорожно сглотнул. Теперь в его глазах плескался неприкрытый страх.

— Медленно расстегни кобуру и брось мне пистолет, — скомандовал Максим по-немецки. — Держи его двумя пальцами за рукоятку так, чтобы я видел. Тебе всё ясно?

— Да, — ответил немец.

— Выполняй.

— Товарищи евреи, — Максим чуть повернул голову, продолжая следить за эсэсовцем боковым зрением. — Заберите оружие, патроны и деньги.

Хлопнула дверца полуторки. Шофёр — обычный парень, которого Максим даже не рассмотрел, как следует, выскочил из машины.

Второй продолжал сидеть в автобусе, не шевелясь.

— Стоять! — крикнул Максим.

Парень замер.

— Иди сюда.

Шофер показался из-за машины с поднятыми руками. Молодое испуганное лицо. Русый чуб выбивается из-под кепки.

— Куда собрался?

— Дык, это… до ветру. Прижало, сил нет, — он опустил одну руку, взялся за живот, сморщился, переступил с ноги за ногу.

Немец вытащил пистолет (девятимиллиметровый люгер, отметил про себя Максим, один из лучших пистолетов этого времени) и теперь держал его перед собой двумя пальцами за рукоятку.

— Бросай ко мне, — скомандовал Максим.

Люгер шлёпнулся в траву.

— Запасную обойму тоже.

Обойма упала рядом.

— Товарищи, кто умеет обращаться с оружием? — спросил Максим.

— Вы не поверите, но я умею, — подошёл к Максиму Моисей Яковлевич, за плечами которого уже висела винтовка. — Это сейчас я постарел, а в гражданскую был у товарища Будённого.

— О как, — сказал Максим. — Что, прямо в Первой Конной?

— Писарем, — признался Моисей Яковлевич. — Но на лошади сидеть умею, и стрелять тоже приходилось.

— Отлично, — сказал Максим. — Сопроводите этого… — он кивнул на молодого шофёра, — в кусты по нужде. Попробует бежать — стреляйте.

— Есть! — молодцевато ответил учитель истории и снял винтовку с плеча.

— Меня Василий зовут, — сказал шофёр чуть обиженно. — И я не сбегу. Вы что думаете, я тут добровольно? Меня заставили.

— Верю, — сказал Максим. — Но с охраной будет надёжнее. Давайте быстро, нам тут задерживаться не резон.

Подошёл, хромая на левую ногу, водитель автобуса — мужик лет сорока.

— Я Петро, — представился он. — Не знаю, что ты задумал, хлопче, но хочу сказать.

— Говори, — разрешил Максим.

— Полицаи — ладно. Собакам и смерть собачья. Но если ты прикончишь немца, — он покачал головой. — Нам не жить. Расстреляют нас с Васькой. Я-то один, не жалко, да и пожил уже. А у него мать и две сестры мелкие. Их тоже к стенке поставят. У немца закон: за одного своего — десять наших, без разбора. Женщин, детей, всех. Тем более, отец Васьки в Красной Армии.

— А он почему не там? — спросил Максим.

— Так я ж говорю — мать и две сетры-малявки. Кто кормить будет? Отсрочка у него была. А отца мобилизовали, когда война началась. Мы с его отцом, Иваном, с гражданской ещё знакомцы, в одном отряде были.

— В каком отряде?

— Так… это… у батьки, — кривовато усмехнулся хромой. — У Нестора Иваныча.

— У Махно, что ли?

— У него. Врать не буду. И белых били, и красных, бывало. Но белых чаще, — он поднял палец. — Меня осколком снаряда в ногу ранило летом девятнадцатого, — он похлопал по левой ноге. — Кость перебило… Остался хромым на всю жизнь, левая короче правой на полвершка. А Иван целым и здоровым вернулся. Его месяц тому забрали на фронт.