По прозвищу Святой. Книга первая

Он не любил импланты с искусственным интеллектом и был в этом не одинок.

Когда в пятидесятых годах двадцать первого века технологии вживления таких имплантов достигли больших высот, многие, в особенности молодёжь на Западе, принялись активно их использовать, хвастаясь мгновенным доступом в Сеть и новыми небывалыми возможностями.

Мода, как это часто бывает с модой, очень быстро охватила десятки и даже сотни миллионов людей. Благо, для вживления не требовалось дорогостоящей операции, а производители имплантов давали стопроцентную гарантию безопасности.

Средства массовой информации наряду с популярными блогерами, мнящими себя великим футурологами, трубили о наступлении новой эры в истории человечества. Эры прямого слияния человеческого разума с ИИ.

Ошиблись.

Никто даже специально не противостоял нейролюдям (так их метко прозвали в прессе, и словечко прижилось). Нет, конечно, высказывались мнения, и довольно авторитетные, что не надо торопиться, поскольку всё это радостное слияние может привести к необратимым последствиям, характер которых мы пока и представить не можем, но которые просто могут уничтожить расу хомо сапиенс, как таковую.

Но мнения — это мнения.

Каждый может высказать, у нас свободная планета. Законодательно никто не противостоял (хотя голоса о том, что законы, запрещающие «Три И» [2] необходимо принять как можно скорее, раздавались довольно громко).

Увлечение само кончилось.

Не прижилась мода.

Более того, как-то постепенно выяснилось, что обычному гражданину, чья профессия не связана с постоянными экстремальными ситуациями, неприлично вживлять себе «Три И» и становиться нейрочеловеком. Это всё равно, что жить, извините, с глистом. Только разумным.

Тем не менее, нейролюди остались (как и термин). Но было их теперь относительно немного и делились они на тех, кому это было необходимо в силу профессии (тот же Максим вживлял себе «Три И», когда был военным разведчиком), и тех, кому это просто нравилось.

К последним окружающие относились как безобидным чудакам, но на всякий случай старались держаться от них подальше. Благо словечко «толерантность» вместе с тем, что оно означало, давно приобрело негативный смысл, а затем и вовсе отправилось на языковую свалку, где догнивало вместе с «консенсусом», «супервайзером» и другими, не прижившимися в русском языке терминами.

Вместо него вернулось старое доброе «терпимость», которое означало следующее: ты можешь считать себя кем угодно и вести себя, как угодно, но лишь до тех пор, пока твои «особенности» не мешают жить другим и не становятся предметом торга.

— Если живы будем, — повторил КИР. — Мне не нравится это «если».

— Не ссать, КИР, — сказал Максим. — Мы их сделаем.

Он уже шагал по лесу, держа направление к броду.

Максим шёл быстро и бесшумно, специальным походным шагом разведчика, скользя между деревьями, перепрыгивая через валёжник, пригибаясь под низкими ветвями и обходя густые кусты.

Вот и речка.

Он быстро снял сапоги с портянками и штаны, перешёл на другую сторону по колено в воде.

Плеснула хвостом рыба, и Максим подумал, что хорошо бы сейчас посидеть на берегу этой речки под названием Жерев с удочкой. Наловить окуньков, сварить уху, заночевать в палатке… Интересно, в его времени речка Жерев сохранилась? А село Лугины?

Если вернусь, обязательно съезжу.

Если вернусь, да… Вернусь ли? Будем честны, шансов на это очень мало. Однако думать об этом долго — только зря расстраиваться. Делай, что должно, и будь, что будет.

На другом берегу он оделся, обулся и неторопливо зашагал через поле. Отсюда до школы в Лугинах было ровно три с половиной километра, а до девяти часов утра оставался ещё целый час. Вагон времени.

Не доходя до Лугинок, Максим свернул налево, срезая путь. Миновал какие-то сараи, оставил по правую руку тот самый двухэтажный грязно-жёлтый помещичий особняк, который уже наблюдал на обзорном экране, а по левую — двойной ряд высоких елей на краю футбольного поля.

Ни одного жителя.

Только в окне особняка на втором этаже шевельнулась занавеска.

Грунтовая дорога обогнула рощу, свернула направо, перепрыгнула по деревянному мосту через ручей, пошла вверх.

Здесь Максим перепрыгнул на хорошо утоптанную тропинку, бегущую среди берёз. По ней идти было как-то веселее. Вскоре тропинка повернула налево, к Лугинам, и побежала уже вдоль мощёной дороги. Сегодня на ней было пустынно: за всё время проехала только одна машина — открытый армейский Volkswagen Typ 82 защитного цвета с водителем и тремя офицерами, которые не обратили на Максима ни малейшего внимания.

Немецкий патруль попался ему уже в самих Лугинах, когда он только ступил на центральную площадь села. Обломки памятника Ленину убрали, и теперь перед зданием управы, сиротливо торчал один постамент.

Максим шёл спокойно и послушно остановился, когда услышал за спиной знакомое:

— Halt! [3]

Остановился, повернулся.

Двое немцев в пехотной форме вермахта. Каски, сапоги, винтовки Mauser 98k за спиной. Ефрейтор и рядовой — он же schutze, стрелок.

Вчера Максим с помощью КИРа прошёлся, как следует, по этой эпохе, уделив особое внимание вермахту и ОУН.

— Слушаю вас, господа военные, — сказал он по-немецки и со всем возможным смирением.

— Ого! — воскликнул ефрейтор (треугольный тёмно-зелёный шеврон на рукаве углом вниз, окантованный одной серебристой лентой по двум сторонам). — Ганс, ты слышал? Он говорит по-немецки.

Рядовой Ганс только кивнул, изобразив усмешку.

— Ausweis! [4] — протянул руку ефрейтор.

Максим достал из внутреннего кармана пиджака бумагу, отдал немцу. Он был совершенно спокоен. Удостоверение было в точности скопировано с соответствующего документа эпохи. В нём на немецком языке значилось, что обладателя аусвайса зовут Михаэль Самуилович Златопольский, год рождения 1919, место рождения — город Житомир Волынской губернии. Национальность — еврей.

— Еврей, значит, — сказал ефрейтор, поднимая на Максима светло-голубые глаза.

— Так точно, господин ефрейтор, еврей! — отрапортовал Максим.

— Почему не в армии?

— Вашей? — позволил себе вопрос Максим.

Немцы захохотали.

— Да ты шутник, еврей, — сказал ефрейтор, отсмеявшись. — У красных.

— Мне нельзя служить, — сказал Максим и дотронулся пальцем до головы.

— Псих, что ли?

— Совсем немного, — заверил Максим подобострастно. — Но служить нельзя.