Поцеловать небеса. Книга 1

– Петровна! Ты чего ж делаешь? Специально, да? Ты чего, пьяная? – заикался от обиды Николай.

– Нет, не специально. Но еще раз «стукнешь», сожгу заживо прямо на этом месте. Ты меня понял?

Пожарник удивленно вскинул брови и ушел восвояси. А как же еще? Ведь мы выпивали с ним на брудершафт два дня назад. А потому – жги, Петровна! Можно…

Глава 32

Когда затихал зрительный зал, когда я выключала последний фонарь на сцене и закрывала дверь операторской, мои ноги несли меня домой, к доченьке, в мой голодный одинокий мир. Нам становилось все труднее и труднее выживать. Я перевела Машу в соседнюю школу, и теперь она больше не ездила на общественном транспорте. У меня действительно появился проездной билет, как и обещал Лисовский. Но мы жестоко голодали в то время. Талоны на питание мы проедали вдвоем, когда Маша приезжала ко мне на работу. В буфете мы без стеснения питались из одной тарелки, на глазах у всех театральных, таких же полуголодных, как и мы. Дома нам перепадал кусочек хлеба да дешевая сосиска, чашка чая, иногда без сахара. Я писала матери, чтобы она срочно приезжала, помогала, спасала нас! Но она не торопилась, и моему отчаянию не было предела. Я часто плакала, обняв за плечико дочь, напивалась до самозабвения, чтобы подавить в себе это унижение от собачьей жизни. А когда, вдруг, звонил Лисовский, мне приходилось говорить с ним часами – ни о чем, долго, противно.

– Чего ты расстраиваешься? У тебя есть все, кроме денег. А деньги – дело наживное.

Его самодовольная философия имела разумное зерно. Но это не могло иметь отношения ко мне, человеку без дома, без денег, а теперь уже и без прописки.

К счастью, я была устроена таким образом, что все мои страдания только добавляли мне привлекательности. Когда я просто шла по улице, либо по сцене, все люди, смотрящие на меня, даже не могли себе представить, что перед ними женщина, которой сегодня элементарно нечего есть. А может, своей внешностью я обязана именно такому образу жизни? Я не научилась просить или брать чужое. При всей своей нищете я умудрялась сохранять достоинство, что, видимо, делало меня и дочь неуязвимыми. Именно в то время я потеряла всякий интерес к еде, как к чему-то запретному и недоступному.

Глупый Валя так искренне старался прикормить меня деликатесами в наши нечастые рандеву. Но что мне креветки, шампиньоны? Пыль под ногами… Как я могла что-то съесть, если знала, что дома меня ждет полуголодная дочь? Лисовский был дико возмущен моим неблагодарным равнодушием. Я должна была «служить», танцевать и вилять хвостом за каждый лакомый кусочек! Он злился, кричал и даже топал ногами.

– Ешь! Когда женщина хорошо ест, она хорошо работает.

Да, ладно… Я всегда хорошо работала. Как можно было судить Валю, если он не имел ни малейшего представления о чувстве материнства? Я молча брала свои законные десять рублей, и мы с аппетитом проедали их в маленькой квартирке.

Именно в тот момент мне и пришло в голову вновь связаться с Вениамином… Однажды вечером, в свой законный выходной день, я позвонила ему на домашний, недавно установленный, телефон и, к моему облегчению, он так искренне обрадовался, что вместо просительницы я почувствовала себя благодетельницей. Приехал он почти сразу, привез целый мешок продуктов. Как обычно, мало говорил и много делал. В его глазах светилась песья тоска…

Мы стали встречаться иногда, на чисто бартерной основе. Концерт Розенбаума доверили мне и Ивановой. Перед началом, когда Александр только появился на полутемной сцене, мы приступили к ее освещению.

Я забралась под самый потолок и стала направлять «выносные софиты» в центр сцены, где планировалось поставить микрофон.

– Скажите, так Вам будет удобно? – периодически спрашивала я великого барда, перевесившись через тонкие перила.

– А мне все удобно, – просто ответил Розенбаум и рассмеялся.

Для подстраховки я сконцентрировала в центре большее количество лучей, чем это делалось обычно. Затем, вдоль черного «задника» сцены мы выставили дюжину канделябров с электрическими свечами. Я крутилась на сцене, подключая канделябры в электрические щитки. И в это время, «большим сухогрузом», на сцену выплыл Лисовский.

– Петровна, ну как?

– Почти закончили, осталось пять подключений.

Но Валя не слушал меня, он смотрел на Розенбаума и на то, как сам бард смотрит на меня. Господи, неужели ревнует?

– Закончили, значит пошли, разговор есть, – сказал Валя тоном хозяина и подтолкнул меня к боковому выходу со сцены.

В это самое время, к этому же выходу направился Александр, и случилась мелкая мелочь. Боковой выход с маленькой дверью мог вместить только одного человека. Мы направились туда втроем, почти одновременно. Лисовский, не раздумывая, прошмыгнул первым, а Розенбаум, идущий передо мной, внезапно замедлил шаг и широким жестом руки пропустил меня вперед. Мне стало не о чем говорить с Лисовским, и я ушла под сцену, к своим.

А вечером, на концерте, кружился и витал в воздухе неповторимый, любимый всеми тембр:

«Одинокий волк – это круто,

но это так, сынок, тяжело!

Ты владеешь миром как будто.

И не стоишь в нем ничего…»

Глава 33

Я все еще оставалась беспечной пьянью, но в тех зыбких неуловимых полутонах, когда не падаешь и помнишь все, что с тобою было. Во времена запоев, я понемногу выпивала в течение всего дня, а в сумке, размером со школьный рюкзак, почти всегда лежала початая бутылка крепленого красного.

Я никого не угощала, выпивала тайком, а так же пила прямо во время спектаклей, в операторской. Но никогда, ни единого раза, мои пальцы не ошиблись при выборе микшеров. И мне казалось, что в этом состоянии моими руками движет некто третий, ответственный за меня.

Хорошо помню, что если после вчерашнего я не начинала пить прямо с утра, то сердце отказывалось проталкивать кровь, а сознание и силы плавно покидали тело. Я уже не могла не пить…

На концерте Валерия Меладзе меня определили в левую служебную ложу, чтобы управлять световой пушкой и следить лучом за артистом. На мое счастье, Меладзе оказался статичен, он мало двигался по сцене, и мне было достаточно лишь закрепить прибор, чтобы он не уходил в сторону.

Внезапно, в ложу пришел Розгин, у которого сегодня был выходной. Зачем-то он принес с собой бутылку самого настоящего «Мартини».

Мы замечательно посидели в этой самой ложе, а дым от выкуренных нами сигарет беззаботно кружил в мощном луче световой пушки, создавая эффект недавнего взрыва. Кстати, Розгин уделял мне все больше внимания, что пугало в первую очередь не Оленьку, его законную жену, а меня.

– Слушай, Петровна, – говорил мне он, – У меня недавно умер отец, оставил в наследство однокомнатную квартиру. Ну, зачем она мне? Давай я завещаю ее тебе, а ты родишь мне сына?

– Розгин, ты в своем уме? Какой сын? У тебя есть Иванова.

– Иванова старая. Она уже никого не родит. А мне нужен ребенок, наследник. Представь себе, две квартиры и ни одного наследника. Петровна, я ведь не просто так, у меня к тебе чувство. Подумай.

– Хорошо, я подумаю, – ошарашено ответила я.

А про себя подумала, что слишком часто мне стали предлагать чужое наследство. Наверное, я выгляжу слишком жалкой.

Утро не задалось с самого начала. Лисовский, заметив вчера дым в зрительном зале, сразу понял, что ветер дует с левой ложи. Пока я ехала в театр, он провел осмотр моего вчерашнего рабочего места и нашел там ровно пятнадцать окурков, и это было строго-настрого запрещено администрацией театра. Курить было нельзя вообще, а тем более там, где курила я. Розгин не мог быть виноватым, значит, виноватой буду я… Иванова встретила меня сразу на проходной и радостно сообщила:

– Тебя Лисовский вызывает! Срочно!

– Я даже знаю зачем… – угрюмо ответила я.

– Петровна! Ты совсем ох…ла! Меня пожарники оштрафуют! Ты зачем там курила? А главное – с кем? Неужели с Подушко? Пили что?

– Валя, я больше так не буду, прости меня! Я, похоже, действительно ох…ла.

– Какой прости? Мы акт составили, теперь приказ на тебя будет, оштрафуют, а может и с занесением в личное дело!

– Валечка, ну ты такой всемогущий, сделай что-нибудь? – жалобно замурлыкала я.