Поцелуй на морозе

А потому я только наблюдаю за этим героем тысячи восточных и западных книг о трудной молодежи наших дней, но вовсе не умозрительным, абстрактным, а с аппетитом уплетающим самый конкретный компот, за этим младшим братом различных «битников» и «энгрименов», а одновременно блудным сыном, довольным, что смутил сытое самодовольство папы.

– Хочешь ещё компота? – спрашивает его мать.

– А какой шмысл? – отвечает он, охотно подставляя свою тарелку.

II

Я уже знал этих ребят в лицо, встречал на улицах – московских и ленинградских. Это их новый элемент. Еще пару лет назад не ощущалось их присутствия. Теперь они бросаются в глаза, но не своим чрезмерным эксцентризмом и вызывающим поведением. Этого я практически не заметил. Но они вносят в жизнь улицы некоторое оживление, большую свободу, большее внешнее разнообразие – это более легкая и цветастая одежда, кое-где отмеченная чертами «художественного беспорядка», отвечающего духу времени. Это они нарушают однообразие и унылость облика местных улиц. Здесь имеется в виду, конечно, мужское однообразие, поскольку женщины – о чем каждый уважающий себя журналист обязан информировать читателей – быстрее обрели более разнообразный, элегантный и европейский вид. Мужчины же, в особенности средних и старших поколений, носят – главным образом, зимой – те же, осмеянные еще много лет назад Ильфом и Петровым пять бессмертных фасонов темно-синих и черных пальто с подкладкой или без нее – очень тяжелых, очень солидных и очень старательно застегнутых на все пуговицы, что невольно вызывает у приезжего впечатление, будто на улице можно встретить одних военных (только разжалованных – без погон). Так вот, эти ребята разрушают подобное однообразие изнутри и извне. Они любят ходить шумной компанией, и благодаря этому суровый порядок дает слабину, смягчается, не так давит на вас. Парни несут в себе ожидание новых перемен, предчувствие иных улиц, иных зданий и интерьеров, перемен, которые начались уже несколько лет назад и разворачиваются в новых районах старых городов. Молодые – это вестники будущего, упорно сверлящие напластования настоящего и прошлого.

Их можно без малейшего преувеличения назвать поколением Двадцатого Съезда. Им, как правило, еще нет двадцати, а это значит, что вся их сознательная жизнь прошла уже в послесталинскую эпоху. А это имеет колоссальные психологические последствия. Ведь если согласиться, что тот период, который стыдливо именуют «минувшим», был в значительной мере ненормальным, то эта молодежь – первое по-настоящему нормальное поколение. Без груза догматических предрассудков. Одним прыжком одолевающее порядочную историческую дистанцию. Подвергаемое воздействию всех факторов, сил и элементов сложной ситуации человека в современном мире. Связанное родственными узами со своими ровесниками во всех странах цивилизованной части земного шара. Но – смею утверждать – более духовно богатое, глубокое, мыслящее более серьезно, чем большинство из них. Отличающееся – если допустимо такое обобщение – и от наших, и от западных «сердитых парней». То, что у нас бывает проявлением обезьянничанья, дурацкого снобизма, а на Западе обнаруживает себя в гримасах фрустрации, в демонстрировании фиги, спрятанной в кармане, а в крайних случаях – в американских паломничествах в колонии битников на тихоокеанском побережье, в Союзе проникнуто настоящей социально значимой страстью. Историческая ситуация не позволяет иного. Речь идет о самых важных вещах, о судьбе процессов, начавшихся несколько лет назад. Двадцатилетние – по закону естественной преемственности поколений – будут активно участвовать в них. Они знают об этом, и это сознание определяет их зрелость.

При этом нормальность нового поколения обнаруживает себя во всем, а это шокирует окружение. Образ жизни, стиль поведения, моды и нравы молодых по сути дела одинаковы на всех меридианах и параллелях и для Советского Союза не только новы, но и внезапны, неожиданны. Особенно потому, что молодежь – в силу возрастных причин – склонна к экстремизму. А это всегда провоцирует конфликты. Прежде всего из-за того, что в нынешней ситуации существует противоречие между стремлением к безопасному и постепенному осуществлению реформ и спонтанностью психических процессов, которые – подобно цепной реакции – нельзя остановить. Думаю, что этим и объясняется многое, происходящее у наших соседей. Здесь заключены и будут сохраняться в будущем взрывоопасные моменты. А молодые, повторим, склонны к крайностям. Но любому обществу как воздух необходимы такие необузданные лохматые бунтари. И если стоит серьезно беспокоиться о чем-либо, то, пожалуй, как раз о том, чтобы они преждевременно не набрались обывательского ума, не овладели принципами стратегии и тактики карьеризма, не превратились в образцовых конформистов, соглашателей.

– А если да? – думаю я об этом, переделав любимую формулу моего собеседника.

Дай Бог, чтобы этого не случилось, дай-то Бог…

III

Мы ехали вечером по набережной Москвы-реки. Стоял неприятно затянувшийся в тот год конец зимы, когда измученные непогодой жители кляли в сердцах осточертевшие холода. В пору, обычно начинавшую весну, Москву еще раз окутала зимняя поземка, засыпало по колено снегом, ударил морозец, а под вечер продувало резким колючим ветром.

Мы с Андреем Ж. ехали Ростовским бульваром – бетонированным шоссе, обрамленным гранитом. Справа гранитная стенка круто спускалась к невидимой из-за мглы реке, жестко укрощенной сухой симметрией набережных и напоминающей большую водосточную канаву. Слева чернел терявшийся в вышине обрыв с хаотично разбросанными домиками-развалюхами, сараями, наглухо заколоченными складами. Еще выше громоздились большие желтые жилые дома, презрительно повернувшиеся к воде задом. Московские бульвары (как, впрочем, и варшавские), к сожалению, не связывают город с рекой, а их разделяют, они предназначены не для прогулок, а для целей транспортной коммуникации, и чаще всего по ним проносятся на большой скорости многотонные грузовики. Ветер раскачивал уличные лампы, и отблески холодного света мерно перемещались по еще более холодной абстракции гранита и бетона, шел редкий снежок, и пустота безлюдной набережной морозила сердце пронзительным ощущением бесприютности. В такую пору особенно тоскуешь по гостеприимному теплу и хорошей компании, а потому мы спешили к друзьям, лишь изредка перебрасываясь короткими репликами.

Внезапно впереди на тротуаре замаячили три фигуры, мы вскоре пронеслись мимо, не успев разглядеть их из-за скорости езды. Вдруг раздался какой-то хлопок. Маленький фольксваген Андрея жалобно ёкнул.

Что случилось?

Сначала мы ничего не поняли. Машина, разогнавшись, промчалась еще по инерции метров двести. Наконец, остановились, мы выскочили из автомобиля. Сбоку, на дверце, белеет остаток липкого мокрого снега. Ничего страшного – смеха ради в нас запустили крепеньким снежком.

Мы оглянулись – три тени еще маячили в отблесках прыгающего света.

В Андрее неожиданно пробудился оскорбленный собственник.

– Вернёмся!

Прыг в машину, резкий разворот, и мы уже мчимся назад на полной скорости. Те трое это заметили. Переполох, они бросились налево, в сторону ветхих сараев. Но едва успели пересечь шоссе, как мы их догнали, тормозя с резким писком. В такие минуты в наших душах старых ковбоев оживает неустрашимый Баффало Билл. Я выскакиваю первым, бегу каким-то ухабистым двором, слышу, как хлопнула дверца машины – значит, Андрей следует за мной. Двое против троих?… Но фигуры убегающих мелковаты, сознание подсказывает – молодежь. Они тоже бегут словно понарошку. Я легко догоняю последнего, хватаю за портфель: он в моих руках. Хозяин портфеля останавливается, оборачивается. Его друзья также задерживаются на приличной дистанции в несколько шагов. Мы все тяжело дышим. А что дальше?

Нас догоняет Андрей. Он с размаху хватает парня за ворот куртки, тормошит. Но выглядит это не слишком убедительно.

– Старик, – говорит тот низким, спокойным голосом, – я не хотел. Честное слово. Хотел только в колесо…

Во мраке я уже различаю круглую меховую шапку, смешную остроконечную бородку, симпатичное лицо, слегка насмешливое выражение глаз.

Андрей еще пробует раздуть в себе искру возмущения. Он приближает к себе лицо юноши, как это делают обычно в кино. Парень смотрит на него, не мигая; у него вовсе не испуганный вид. Андрей поднимает руку – удар сверху по голове, однако, не получился, по пути он слабнет, смягчается, соскальзывает на воротник и напоминает скорее дружеское похлопывание.

– Уберите руки, товарищ, – говорит провинившийся тоном легкого укора, каким убеждают психов. – Не надо рук. Пожалуйста, не надо.

Мы еще стоим какое-то время. Остатки справедливого гнева уже выветрились из меня, как газ из сифона.

Я оборачиваюсь, третий стоит в нескольких шагах от нас, а второй – почти рядом – оказывается девушкой в куртке. Девушка перехватывает мой взгляд и широко улыбается:

– А вы быстро бегаете.

Проходит еще минута. Я протягиваю портфель парню. Он, не говоря ни слова, берет его. Следовало бы, по крайней мере теперь, сказать ему пару крепких слов:

– Ну, брат, в другой раз берегись!

Это звучит как-то бесцветно. Троица молчит.

Мы разворачиваемся и, прыгая по камням, спускаемся вниз. Я чувствую на себе их взгляды. Ну, ладно, инцидент исчерпан.

Только почему мне так не по себе?

– Знаешь, старик, я как-то не мог… – произносит Андрей.