Поцелуй на морозе
Шрифт:
Дыр бур шил
Убещур
– Ну, конечно же, Алексей Елисеевич! – на лету поймал его мысль всезнающий Гена. – Ведь должно быть Дыр бул щил, Убещур!
– Вот именно – меланхолически улыбался последний авангардист, которого за эти «дыр бул щил» ругательски ругали два поколения критиков, видевших в довольно невинной фонетической забаве глубочайшее проявление упадка вырождающегося буржуазного псевдоискусства.
– Но всё же!
– Вот именно… Всё же…
Я смотрел на них сбоку: это была наглядная иллюстрация для учебника по истории русской литературы – классик давнего авангарда и его молодой преемник, склонившиеся над классическим авангардистским текстом, правда, несколько перевранным, но возвращенным читателям. Ситуация, полная значения – словно на моих глазах пульсировало
Опять-таки, какой бы мог быть удачный финал у всей этой истории, если бы в следующий раз я вернулся туда с деньгами и взял бы сразу три порции литературы. Но я не сделал этого, хотя и был обязан. Я откладывал визит, медлил, пока не услышал внезапно, что Кручёных скончался. В утешение мне остается – и в этом случае, понятно, с соблюдением необходимых пропорций – факт, что я видел живого сподвижника Маяковского. Вас же я хотел бы утешить маленьким примечанием: нарисованная выше печальная картина умирания первого русского авангарда была характерна для описанного времени. Потом авангардистская традиция ожила и теперь, особенно на эмиграции (но не только), исследуется весьма энергично (насколько творчески плодотворно – иной вопрос). Но сегодня Алексей Елисеевич чувствовал бы, что его взяла, и, быть может, как поздний Пшибось, демонстрировал бы миру вызывающую самоуверенность, что только он и всегда был прав. Правда, для этого ему надо было бы дожить до ста лет. Впрочем, я часто повторяю себе, а сейчас скажу и вам: в России нужно жить долго.
Третье фиаско постигло меня в среде абсолютно иной, почти (с некоторым допущением) молодежной. Я направлялся к небольшому дому, сопровождаемый любезным хозяином. Большеголовый, крепкий, ступавший легким шагом человека, привыкшего к физическому труду, Эрнст Неизвестный с лицом, черты которого выдавали восточное происхождение, излучал спокойствие и уверенность в себе. «Всегда тут около меня стоят!» – сказал он, указав на небрежно запаркованную возле дома черную волгу и маячившие рядом с ней фигуры. Фраза прозвучала как выражение сдержанного удовлетворения человека, которого власти надлежащим образом ценят. Самую большую комнату заполняли модели скульптур. Это были многофигурные монументальные композиции, которые неважно чувствовали себя в виде уменьшенных копий и в той толчее, в какой оказались. Неизвестный уже тогда имел репутацию видного скульптора-монументалиста, хотя ни один из его проектов не был воплощен. Репутацию эту укрепляло его военное прошлое (после одного из боев его сочли погибшим и его фамилия была высечена на памятном обелиске), а также гражданское мужество, позволившее ему спорить с Хрущевым и противостоять Шелепину. Я знал обо всем этом, но ничего не мог с собой поделать: скульптуры эти мне не нравились. Они казались слишком экспрессионистскими, «кричащими», перегруженными назойливой символикой. Возможно, потому, что незадолго до этого мне довелось увидеть лаконичные и очень выразительные работы Димы Сидура. Потом уже пришлось убедиться, что Неизвестный тоже может быть очень лапидарным, почти аскетичным. Но это было позднее. Отсутствие же восхищения скрыть довольно трудно. Однако внешне ничто доброго настроения не омрачало. Нас пригласили к столу. Кроме хозяев были еще какой-то иностранец и несколько молодых друзей скульптора, составлявших, как я понял, нечто вроде его свиты и клана.
Разговор протекал, как обычно, свободно и, так сказать, волнообразно. Сочтя сегодняшнее впечатление чем-то не слишком существенным, я выразил хозяину убеждение, что отсутствие его воплощенных в натуральном масштабе композиций обидно и для автора, и для его соотечественников, вкусы которых нещадно испорчены массовой скульптурной халтурой.
– Это меня не касается, – коротко отозвался он.
Я постарался уточнить: неужели русскому скульптору действительно безразлично состояние эстетического развития той публики, для которой он творит? Оказалось, именно так. Молодые люди испустили одобрительные возгласы: ну да, конечно, ты прав, Эрнст! Удивленный, я продолжал расспросы – неужели для него, монументалиста, вовсе не важно проверить, как создание его рук функционирует в естественном пространстве и в общественном восприятии? Ваятеля, по его собственным словам, все это нисколько не интересовало, что свита поддержала новой порцией сочувственных откликов.
(Теперь я думаю, что просто был несколько превратно понят хозяином. Дело в том, что в России всегда – при любых системах – господствовал приоритет принципа общественного служения искусства и художника. Даже будучи благороден в своей основе, он воспринимался порой как стопудовая тяжесть – отсюда и реакция на него в форме фейерверков крайнего эстетизма. В свою очередь, однако, крайние эстеты оказывались обычно склонны к политической ангажированности. Вызывающие заявления Неизвестного
могли быть здоровой реакцией на многолетние патетические проповеди об искусстве, служащем высоким целям, народу, партии и всему прогрессивному человечеству, к чему добавилась доза интеллектуальной провокации. В действительности, это не было ему безразлично. Но так уж получилось…)В дальнейшем перешел в атаку хозяин и громыхал на весь дом, что, похоже, являлось для него привычным делом. Он витийствовал на темы искусства, творческого долга, заграницы – точно уже и не припомню о чем. Но помню, что все, сказанное им, пробуждало во мне мгновенный протест. Мы спорили почти беспрерывно. Свита восторгалась каждой репликой мэтра. Первенствовал в этой компании некий Коля Новиков, то и дело восклицавший нечто вроде: Ну, Эрнст, это ты гениально сказал!. Не было там, кажется, Александра Зиновьева, хотя, вообще-то, он мог быть, поскольку принадлежал к этому кругу и запечатлел Неизвестного в «Зияющих высотах» в образе Мазилы. Мне стало несколько не по себе, но уходить раньше положенного не пристало. Однако сразу по прошествии необходимого времени мы простились с хозяином рукопожатиями слишком крепкими, глядя друг другу в глаза слишком долго и улыбаясь слишком широко, как это обычно делают мужчины, почувствовавшие взаимную и неодолимую антипатию. Черная волга продолжала дежурить на своем месте. Теперь Неизвестный, как гласит молва, процветает в Штатах – впрочем, он выглядел человеком, который нигде не пропадет. О его нынешних взглядах на искусство мне ничего не известно.
Таким образом, Бог, который, как известно, троицу любит, послал мне в России три неудачи. В первом случае мне не хватило присутствия духа, во втором – материи в ее самом конкретном воплощении, в третьем – пожалуй, душевного контакта. Вина, разумеется, моя, нечего сваливать на обстоятельства. Скажу просто – бывает и так. О чем и информирую читателя ради соблюдения определенного эмоционального равновесия. Пусть эти польско-российские объятия не выглядят слишком однообразно – благодаря этому они будут достовернее.
«ИМЕТЬ ХОРОШУЮ ВДОВУ…»
«Тебе, писатель, мало иметь хорошую жену, еще важней, мой друг – писатель, иметь хорошую вдову», – констатировал как-то один не слишком крупный русский поэт. Он сделал это в стихах довольно слабых, но искренних, что не меняет факта: мысль эта справедлива.
Страшно подумать, что было бы без них – писательских вдов. Не было бы целых разделов и без того перекроенной и оскопленной истории литературы. Каждый приезжий филолог хорошо знает об этом. Творцы литературы умирают. Союз Писателей образует (или нет) комиссию по творческому наследию. Комиссия более или менее энергично работает. Тем временем наследие, особенно касающееся значительных лиц, попадает в государственные архивы. Здесь его строго охраняют, и добраться до него становится трудно. Требуется прохождение официальной и тягомотной процедуры: справки, подписи, печати. В результате заинтересованное лицо, как правило, не получает всего, что ему хочется. Поэтому я быстро усвоил, что в таких случаях нужно справляться: «Есть вдова?». От ответа зависела судьба последующих шагов. Если ответ был «Да», а в особенности, когда добавляли: «И хорошая. Мы сообщим ей о вас» – меня охватывало чувство облегчения.
Они сопутствуют своим избранникам в течение большего или меньшего отрезка их биографии, их судьбы, приучаясь сносить капризы фортуны: запои, капризы, депрессии, измены. Вы скажете: это обычные цена и последствия жизненного выбора, ничего нового в том нет. Отвечу – но ведь это Россия, здесь цена особенно высока. Тут нужны особое мужество, характер, владение собой, когда наступит пора угроз и шантажа. Нужно со светлым лицом помогать сносить оскорбления, доносы, клевету, разгромные статьи, уметь ждать звонка в дверь посреди бессонной ночи. И делать все необходимое, чтобы вокруг все выглядело нормально, как всегда, чтобы существовал ДОМ, дети ходили в школу, на столе стоял обед. И еще больше, когда наступит наихудшее: надо обивать пороги власть предержащих, просить помощи, сносить унижения, стоять с передачами в бесконечных тюремных очередях, ездить по бескрайней России и опять дожидаться свидания в очередях. Различны варианты судеб – легче и тяжелее, поступки человечные перемешаны с бесчеловечными, великая боль с великими радостями; не возьмусь описывать это подробно. Но если каждая взрослая советская семья – в центре или на периферии – знает свои драмы, связанные с эпохой террора и бесправия, то писательских семей это коснулось в первую очередь и особенно болезненно. Острие чаще всего поражает мужчин, а тупая тяжесть существования сваливается обычно на женщин: такова закономерность, но бывает и наоборот. Мужчины, как правило, уходят раньше, жены остаются одни, так и возникает феномен «писательской вдовы».
При жизни они подставляют плечи, чтобы близкий человек мог опереться на них под грузом своих забот, чтобы мог порой выпрямиться и обрести уязвленное достоинство. Никто и никогда не узнает, сколько таких обретенных или сохраненных достоинств мужей уцелело только благодаря им – женам, сколько высоких моральных репутаций в литературном мире обязаны своей чистотой непреклонности этих женщин. При жизни мужей они старались не бросаться в глаза, существуя в качестве некоего фона – в коридоре, на кухне или в другой комнате, возясь с детьми или с кастрюлями. Часто, появляясь в писательском доме, я ловил на себе их мимолетный, но внимательный взгляд: «Кто ты, гость, с чем приходишь?» – и всё: озабоченная улыбка, шелест платья, звук притворяемой двери.