Как сверкают и брызгают капли.По Москве мое тело бредет.А душа моя — в Картли, о, в Картли,Одинокая, клич издает.Там, где персики, персики, персики,Где сияет и пахнет земля,Там, где держатся пчёлы за пестикиБелоснежных цветов миндаля…Я — такой же, как в прежние годы,Седина моя в счет не идет.Но душа моя, вырвавшись в горы,В Карталинии клич издает!
1960
«В ночи непроходимой, беспросветной…»
В ночи непроходимой, беспросветнойЯвлялась смерть больной душе моейИ
говорила мне: — За мною следуй!.. —И я молчал. И следовал за ней.Я шел за ней до рокового края.В пустое совершенство глубиныВела стена — холодная, сырая.Я осязал каменья той стены.Подумал я в живой тоске последней,Внушающей беспамятство уму:«Неужто опыт мудрости посмертнойЯ испытаю раньше, чем умру?»Я видел тайну, и открытье этоМне и поныне холодит чело:Там не было ни темноты, ни света,Ни тишины, ни звука — ничего.
Охотник непреклонный!Целясь,ученого ты был точней.Весь мир оплакал драгоценностьпоследней точности твоей.
1961
ТИЙЮ
Эстонской девушке по имени Тийю
Чужой страны познал я речь,И было в ней одно лишь слово.Одно — для проводов и встреч,Одно — для птиц и птицелова.О Тийю! Этих двух слоговДостанет для «прощай» и «здравствуй»,В них знак немилости и зов,И «не за что», и «благодарствуй».О Тийю! В слове том слегкаБудто посвистывает что-то,В нём явственны — акцент стеклаРазбитого и птичья нота.Чтоб «Тийю» молвить, по утрамМы все протягивали губы.Как в балагане — тарарам,В том имени — звонки и трубы.И наконец, — о, как добра! —Долга, как плеть, проста, как парус,На голос птиц и серебра,Оправдывать высокопарность, —Всплывала Тийю сквозь пластыВоды морской и белой пены…О скромница, как все пловцы!Бесстыдница, как все сирены!О, слово «Тийю»! Им одним,Единственно знакомым словом,Прощался я с лицом твоимИ с берегом твоим сосновым.Тий-ю! (Как голова бела!)Тий-ю! (Не плачь, какая польза!)Тий-ю! (Прощай!)Тий-ю! (Всегда!)Как скоро всё это… как поздно…
153
Хемингуэй Эрнест Миллер (1899–1961) — американский писатель, лауреат Нобелевской премии (1954).
1962
«Когда бы я, не ведая стыда…»
Когда бы я, не ведая стыда,просил прохожих оказать мне милостьиль гения нелепая звездаво лбу моём причудливо светилась, —вовек не оглянулась бы толпа,снедаемая суетой слепою.Но я хотел поцеловать тебяи потому был окружен толпою.Пойдем же на вокзал! Там благодать,там не до нас, там торопливы речи.Лишь там тебя смогу я целовать —в честь нашей то ль разлуки, то ли встречи.
1962
В ПОЕЗДЕ
Между нами — лишь день расстоянья.Не прошло еще целого дняОт тебя — до меня, до сияньяГлаз твоих, провожавших меня.А за окнами — горы и горы.Деловое движенье колес.День. О Господи! Годы и годыЯ твоих не касался волос!Я соседа плечом задеваю.«Эхе-хе!» — я себе говорю.Разговор о тебе затеваю.У окошка стою. И курю.
1963
ДАЧНАЯ СЮИТА
Старомодные тайны субботысоблюдают свой нежный сюжет.В этот сад, что исполнен свободыи
томленья полночных существ,ты не выйдешь — с таинственным мужемты в столовой сидишь допоздна.Продлевают ваш медленный ужиндве свечи, два бокала вина.И в окне золотого гореньявсе дыханья, все жесты твоивнятны сердцу и скрыты от зренья,как алгетских садов соловьи.
ПЕСНЯ
Я, как гроза, угрюм. А ты горда,как город, превзошедший городакрасой и славой, светом и стеклом.И вряд ли ты займешься пустякомдуши моей. Сегодня, как всегда,уходят из Тбилиси поезда.Уходят годы. Бодрствует бедав душе моей, которая твердав своей привычке узнавать в лунетвое лицо, ниспосланное мне.Но что луне невзрачная звезда!Уходят из Тбилиси поезда.Уходит жизнь — не ведаю куда.Ты не умрешь. Ты будешь молода.Вовеки оставайся весела.Труд двух смертей возьму я на себя.О, не грусти в час сумерек, когдауходят из Тбилиси поезда.
1966
«Он ждал возникновенья своего…»
Он ждал возникновенья своегоиз чащ небытия, из мглы вселенной.Затем он ждал — всё к этому вело —то юности, то зрелости степенной.Печально ждал спасения любви,затем спасенья от любви печальной.Хвалы людей и власти над людьмион ждал, словно удачи чрезвычайной.Когда он умер, он узнал про смерть,что только в ней есть завершенность жеста.Так первый раз сумел он преуспетьвполне и навсегда, до совершенства.
«Родное — я помню немало родных…»
Родное — я помню немало родныхи лиц, и предметов… Но сколько?Родное — всего лишь холодный родник,потрогаешь камень — и скользко,и чисто, и весело, и глубоко.Дышать там легко, а видать — далеко.В подоле горы, в подоле горыподольше гори, подольше гори…А он говорит и на солнце горит,и всё это так не расскажется.О сердце, немало ты примешь обиди всё же потом не раскаешься…
МАСШТАБЫ ЖИЗНИ
Как комната была велика!Она была, как земля, широкаИ глубока, как река.Я тогда не знал потолкаВыше ее потолка.И все-таки быстро жизнь потекла,Пошвыряла меня, потолкла…Я смеялся, купался и грёб…О детских печалей и радостей смесь:Каждое здание — как небоскрёб,Каждая обида — как смерть!Я играл, и любимой игройБыл мир — огромный, завидный:Мир меж Мтацминдою и Курой,Мир меж Курой и Мтацминдой…Я помню: у девушки на плечахЗагар лежал влажно и ровно,И взгляд ее, выражавший печаль,Звал меня властно и робко.Я помню: в реке большая вода,Маленькие следы у реки…Как были годы длинны тогда,Как они сейчас коротки!
«Когда я целую тебя…»
Когда я целую тебя,ты на цыпочки привстаешь, —ты едва до меня достаешь,когда я целую тебя…Как я мало еще совершил,Я — как путник в далеком пути.Словно до недоступных вершин,до тебя мне идти и идти.
СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА
Только степи и снег.Торжество белизны совершенной.И безвестного путника вдруг оборвавшийся след.Как отважился онфамильярничать с бездной вселенной?В чем разгадка строки,ненадолго записанной в снег?Иероглиф судьбы,наделенный значением крика, —человеческий след,уводящий сознанье во тьму…И сияет пространство,как будто открытая книга,чья высокая мудростьвовеки невнятна уму.