Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

1967

СТИХОТВОРЕНИЕ С ПРОПУЩЕННОЙ СТРОКОЙ

Земля, он мертв. Себе его возьми. Тебе одной принадлежит он ныне. Как сеятели горестной весны, хлопочут о цветах его родные. Чем обернется мертвость мертвеца? Цветком? Виденьем? Холодком по коже? Живых людей усталые сердца чего-то ждут от мертвых. Но чего же? Какая связь меж теми, кто сейчас лежат во тьме, насыщенной веками, и теми, кто заплаканностыо глаз вникают в надпись на могильном камне? ………………………………………………………… Что толку в наших помыслах умнейших? Взывает к нам: — Не забывайте нас! — бессмертное тщеславие умерших.

1968

НОСТАЛЬГИЯ

«Беговая», «Отрадное»… Радость и бег этих мест — не мои, не со мною. Чужеземец озябший, смотрю я на снег, что затеян чужою зимою. Электричества и снегопада труды. Электричка. Поля и овраги. Как хочу я лежать средь глубокой травы там, где Иори, и там, где Арагви. Северяне, я брат ваш, повергнутый в грусть. Я ослеп от бесцветья метели. Белый цвет — это ласточек белая грудь. Я хочу, чтобы птицы летели. Я хочу… Как пуста за изгибом моста темнота. Лишь кусты да вороны. «Где ты был и зачем?» — мне готовит Москва домочадцев пустые вопросы. «Беговая», «Отрадное»… Кладбища дач. Неуместных названий таблицы. И душа, ослабев, совершает свой плач, прекращающий мысль о Тбилиси.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Я говорю вам: научитесь ждать, еще не всё, всему дано продлиться, — безмерных продолжений благодать не зря вам обещает бред провидца; возобновит движение рука, затеявшая добрый жест привета, и мысль, невнятно тлевшая века, всё ж вычислит простую суть предмета; смех округлит улыбку слабых уст, отчаянье взлелеет тень надежды, и бесполезной выгоды искусств возжаждет одичалый ум невежды; дитя в себе преобразит отца, свой тайный смысл нам разъяснит природа, и одарит рассудки и сердца всезнания блаженная свобода. Лишь истина окажется права, в сердцах людей взойдет ее свеченье, и обретут воскресшие слова поступков драгоценное значенье!

1968

31 ДЕКАБРЯ

Этот день — как зима, если осень причислить к зиме, и продолжить весной, и прибавить холодное лето. Этот день — словно год, происходит и длится во мне, и конца ему нет. О, не слишком ли долго всё это? Год и день, равный году. Печальная прибыль седин. Развеселый убыток вина, и надежд, и отваги. Как не мил я себе! Я себе тяжело досадил: я не смог приручить одичалость пера и бумаги. Год и день угасают. Уже не настолько я слеп, чтоб узреть над собою удачи звезду молодую. Но, быть может, в пространстве останется маленький след, если вдруг я уйду — словно слабую свечку задую… Начинаются новости нового года и дня. Мир дурачит умы, представляясь блистательно новым. Новизною своей Новый год не отринет меня от медлительной вечности меж немотою и словом.

1968

СОБЛЮДАЮЩИЙ ТИШИНУ

…В этом мире, где осень, где розовы детские лица, где слова суеты одинокой душе тяжелы, кто-то есть… Он следит, чтоб летели тишайшие листья, и вершит во вселенной высокий обряд тишины.

ОЧКИ

Памяти Симона Чиковани

Вот кабинет, в котором больше нет Хозяина, но есть его портрет. И мне велит судьбы неотвратимость Сквозь ретушь отчуждения, сквозь дым Узнать в лице пресветлую родимость И суть искусства, явленную им. Замкнул в себе усопших книг тела Аквариум из пыли и стекла… Здесь длилась книг и разума беседа, Любовь кружила головы в дому. И всё это, что кануло бесследно, Поэзией приходится уму. Меня пугают лишь его очки — Еще живые, зрячие почти. Их странный взгляд глубок и бесконечен, Всей слепотой высматривая свет, Они живут, как золотой кузнечик, И ждут того, кого на свете нет.

1970

ЛИРИЧЕСКИЙ РЕПОРТАЖ С ПРОСПЕКТА РУСТАВЕЛИ

Ошибся тот, кто думал, что проспект есть улица. Он влажный брег стихии страстей и таинств. Туфельки сухие, чтоб вымокнуть, летят в его просвет. Уж вымокли!.. Как тяжек труд ходьбы красавицам! Им стыдно или скушно ходить, как мы. Им ведомо искусство скольжения по острию судьбы. Простое слово чуждо их уму, и плутовства необъяснимый гений возводит в степень долгих песнопений два слова: «Неуже-ели? Почему-у?» «Ах, неуже-ели это март настал?» «Но почему-у так жарко? Это странно!» Красавицы средь стёкол ресторана пьют кофе — он угоден их устам. Как опрометчив доблестный простак, что не хотел остаться в отдаленье! Под взглядом их потусторонней лени он терпит унижение и страх… Так я шутил. Так брезговал бедой, покуда на проспекте Руставели кончался день. Платаны розовели. Шел теплый дождь. Я был седым-седой. Я не умел своей душе помочь, Темнело в небе — медленно и сильно… И жаль мне было, жаль невыносимо Есенина в ту мартовскую ночь.

1971

«Когда б я не любил тебя угрюмым…»

Когда б я не любил тебя угрюмым, Огромным бредом сердца и ума, Я б ждал тебя, и предавался думам, И созерцал деревья и дома. Я бы с роднёй досужей препирался Иль притворялся пьяницей в пивной, И алгебра ночного преферанса Клубилась бы и висла надо мной… Я полюбил бы тихие обеды В кругу семьи, у мирного стола, И наслаждался скудостью беседы И вялым звоном трезвого стекла… Но я любил тебя, И эту муку Я не умел претерпевать один. О сколько раз в мою с тобой разлуку Я бедствие чужой души вводил! Я целовал красу лица чужого, В нём цвёл зрачок — печальный, голубой, Провидящий величие ожога, В мой разум привнесенного тобой… Так длилось это тяжкое, большое, Безбожное чудачество любви. Так я любил тебя… И на лицо чужое Родные тени горечи легли.

«Я, человек, уехавший из Грузии…»

Я, человек, уехавший из Грузии, боготворящий свой родимый край, колена преклонив, просить берусь я: дай, Боже, мне уменья, силы дай — такое написать стихотворенье, чтобы оно, над скалами звеня, спасло бы не от смерти — от забвенья на родине возлюбленной меня!

ПОСВЯЩЕНИЕ

Ты — маленькая ростом. Я — высок. Ты — весела, но я зато — печален. На цыпочки ты встанешь — и висок С моими поравняется плечами. Вот так мы и встречаем каждый день, И разница сближает нас глубоко… О ты, моя коротенькая тень! Я тень твоя, но павшая далёко.

ПОЮЩИЕ СТОЛБЫ

В этой снежной степи — снежным вихрям лишь месть, В ней одни лишь столбы телеграфные есть. Только ветер, пронзительно воющий здесь. Только точечка — путник, заснеженный весь… И земля здесь и небо — друг другу под цвет. Пойди-ка, послушай, ты слышишь иль нет? Это — слышишь? — столбы под метелью поют. Что навстречу тебе из метели встают.

1974

СЕВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ

Я видел белый цвет земли, где безымянный почерк следа водил каракули средь снега и начинал тетрадь зимы. Кого-то так влекло с крыльца! И снег — уже не лист бесцельный, а рукопись строки бесценной, не доведенной до конца.

Тамаз Чиладзе [154]

154

Тамаз Чиладзе (р. 1931) — грузинский писатель, драматург.

ЗИМНИЙ ДЕНЬ

Вот паруса живая тень зрачок прозревший осеняет, и звон стоит, и зимний день крахмалом праздничным сияет. Проснуться, выйти на порог и наблюдать, как в дни былые, тот белый свет, где бел платок и маляра белы белила, где мальчик ходит у стены и, рисовальщик неученый, средь известковой белизны выводит свой рисунок черный. И сумма нежная штрихов живет и головой качает, смеется из-за пустяков и девочку обозначает. Так, в сердце мальчика проспав, она вкушает пробужденье, стоит, на цыпочки привстав, вся женственность и вся движенье. Еще дитя, еще намёк, еще в походке ошибаясь, вступает в мир, как в свой чертог, погоде странной улыбаясь. О Буратино, ты влюблен! От невлюбленных нас отличен! Нескладностью своей смешон и бледностью своей трагичен. Ужель в младенчестве твоем, догадкой осенён мгновенной, ты слышишь в ясном небе гром любви и верности неверной? Дано предчувствовать плечам, как тяжела ты, тяжесть злая, и предстоящая печаль печальна, как печать былая…