Поэзия социалистических стран Европы

ПОСВЯЩЕНИЕ

Нет, не случайно сквозь «измы» всяческой породы пророс лавр ленинизма и осеняет народы. Сквозь всевозможные «измы» только один из стольких - бесспорный лавр ленинизма, выигравший историю!

* * *

Сильней, чем плач воды на перекатах, туда манит меня паром знакомый, где утки опускаются все в более глубокие и сладкие затоны. Вы можете их угадать заранее по блеску в воздухе, покуда стая кружится в ожидании свидания с печалью уток древнего Китая. Они умчатся,- тростники останутся их шорохом шуршать первоначальным… Они сегодня на Градчаны тянутся; и вот – одна, и тоже – на Градчаны… Сквозь тучи, мимо башен с гордым прошлым, летит… И шея нежная ранима… Не знаю, что мне делать с этим перышком: она его на берег уронила.

В ТРАМВАЕ

Ребята едут из лесхозов, шумят в трамвае, на площадке. Весьма изящную блондинку коробят эти непорядки. Она домой из театра едет. Не на такси. Пришлось – в трамвае. В клубок свернувшись по-барсучьи, она тихонько злость срывает. В меха кокетливо упрятанную, высовывает дама голову на шум ликующей площадки, на смех бригадника веселого. Она плечами пожимает. Лиса седая шерсть ерошит - подарок пана фабриканта за этот год, что вместе прожит. Где вы расстраивали нервы? Над чем вы целый день трудились? Таскали перстни и браслеты? В наряды новые рядились? Американская прическа и кружев белизна брабантских не стоит грязи на ботинках смеющихся вот здесь бригадниц. Пусть нос лиса седая морщит на ваших дорогих обновах. Стократ дороже мне охапки ветвей заснеженных, сосновых, которые везут в подарок (все – свежее и все – лесное!) простоволосые девчата, смеясь за вашею спиною. Как убиваете вы время, вы – то брюнетка, то шатенка? Включаете радио – Лондон? Волос меняете оттенки? А кто опрыскал вас духами, что Францией благоухают? С такими длинными ногтями и на рояле не играют. Вы любите литературу? Я вижу книжку на коленях. Она успешно согревает живот, привыкший к сытой лени. Когда, еще совсем недавно, мы к голодухе привыкали, нетронутую отбивную вы от себя отодвигали. В обед – вам гренадин предписан. Лимонный сок – на ужин пьете. О сбережении фигуры вы в круглосуточной заботе. В каком убожестве ужасном вы провели младые годы - уже низвергнутого мира уже отвергнутая мода! Вы – худосочнее, бледнее, больнее ландышева цвета. А для чего? Для сохраненья осиной талии все это. Для сохранения химеры - красы, которая не в моде и не приносит дивидендов ни на Парнасе, ни в народе. Морщин красноречивых веер. В глазах угасших спит усталость. Они подведены до сини, но это оттеняет старость. Быть может, фабрикант ваш бывший еще не сразу вас оставит: за бывшие свои заводы бутылку с вами он раздавит и в напомаженные губы, что улыбаются несчастно, высокомерно улыбаясь, он влепит поцелуй бесстрастный. Глаза, которые потухли и не сияют вечерами, прижмет к пенсне, к толстенным стеклам, как бабочку – к оконной раме. Искусанные ваши губы под жирным кремом вянут, старясь, и все-таки остался выход, два выхода у вас осталось. Угаснут пурпурные ногти, и сникнете вы вместе с ними. А может быть, привыкнут ногти сдирать кору с больной осины, как это делают в посадке, которую болезни точат, бригадники, что иа площадке над вами весело хохочут. Я спрашиваю, что вы мните, ленивая, большая кошка, когда вы пальчик свой слюните и трете шелк чулка немножко? Два выхода: начать работать или же кончить жизнь у Влтавы, плыть по ее спокойным волнам Офелией, без лилий славы.

ВИТЕЗСЛАВ НЕЗВАЛ

МОТТО

За революцию я отдал голос свой, Я понял роковую неизбежность счастья, Я, отвергавший тех, кто громоздит в уме Богатства, никому не раздавая! Пора отнять их мощь! Расставить часовых, чтоб были начеку! Кто смеет собирать, копить и прятать! Я тот, кто ощутил бесповоротность счастья. Я в жизни понял вдруг простейшие начала И потому имею право жить. За революцию я отдал голос свой И в ней прожить имею право!

АЛЬБОМ

Осенней порой, когда в парках скрипят ворота, и грязь на дорогах чавкает, как болото, и люди бредут на погост вереницей, и бабка старая шепчет что-то и поскользнуться боится, в старинном альбоме – мяты дремота, и мальчик листает страницы. Увядших цветов и женщин тоска… Осенней порой, когда сырость течет с потолка, как духи с фаты подвенечной той старухи, что бредет в толпе бесконечной, берет мальчонка обломки венка и ветхое кружевце носового платка - комочек пыли и пены млечной - о нищета! – и играет за печкой. Осенней порой, печальной, как тризна, фотография бабки сияет капризно, декольте открывает почти что всю грудь, на бабушку мальчик стыдится взглянуть, но смотрит восторженно и невинно: бабка – мадонна из книги старинной. И осенней порою, под вечер, старухи на кладбище гасят свечи и бредут, затягивая платки, и не ведают, опираясь на посошки, что в купели альбома не стареют тела, и, заслышав колокола, за внуков молятся, шепчут что-то, и грязь на дорогах чавкает, как болото, и в грязи увязают палки и боты, и запираются в парках ворота.

ОТДЫХ

Проснулся я средь гор, где ночь в тиши застыла. Колодцы и жилье,- как звезды, далеки. И понял я бродяг – им в городах немило, а здесь душа поет и вновь шаги легки. Как после хвори злой, отрадно сердцу было. Я веточку сорвал, ласкал ее листки, я шел, ведомый вдаль таинственною силой, шел, глубоко дыша и стиснув кулаки. Среди росистых трав впивал я чистый воздух, и мысли обрели кристальный свет, что в звездах морозной тишиной до блеска отгранен. Низложенный король счастливей был едва ли, увидев на лугу при звуках пасторали пастушку, что встречал лишь на картинках он.

РЕЛИКВАРИЙ

Есть в старом чемодане отделенья и для сушеных груш, и для орехов. Как пахнет возле школы сад осенний, я чувствую, в любую даль заехав. Мой чемодан в альковной тьме унылой - единственная памятка былого. Я без конца вдыхаю запах милый, а на ночь крышку опускаю снова. Но чемодан средь ночи сам собою откроется движением мгновенным. Он тоже спит, но, тешась ворожбою, меня чарует самым сокровенным. Вот над столом склонилась мать устало - мгновение покоя, отдых краткий. Когда б не спал я, мне бы ясно стало - что там такое: пасха или святки?… В знакомом с детства стойком аромате за чудом чудо, возникая, тает над старомодною резьбой кровати, где спит мой призрак и сквозь сон страдает. С далекой ратуши легко и четко доносится средь ночи звон дрожащий. Я не в алькове, нет, я за решеткой - во сне, в застенке, в непробудной чаще! Я разом просыпаюсь, и узорный дрожит от крика занавес… Как странно - исчезло все, и я один над черной, закрытой плотно крышкой чемодана. Где тихий дом, где праздник тот великий, где возвращенье драгоценной были? Где чудо оживающих реликвий? Где книги детства?… Пожелтели, сгнили… Шурша страницами полуживыми, хочу собрать распавшиеся звенья. Цветок засохший я нашел меж ними и мир воссоздаю в стихотвореньи.

КОТЕЛОК

Больше всего я люблю котелки, клетчатые платья и прозрачные дождевые плащи. Котелок был у врача, который присутствовал при моем рождении, клетчатое платье висело у нас на чердаке, плащ носил мой отец. Когда мне грустно, я окружаю себя этими предметами - и грусти как не бывало. Персонажей моих будущих пьес я одену в клетчатые платья, наброшу им на плечи прозрачные плащи и усажу на венские стулья. У дам будут длинные юбки, пышные бюсты, высокие прически, широкополые шляпы и длинные булавки. Все будут думать лишь о комете Галлея, чья-нибудь булавка проткнет ее - и пьеса окончится. Таков мой интимный мир. Это мой мир.

ПЛАЩ

Отец возвратился домой в плаще и, повесив его за дверь, сказал, что купил пианино. А я не хотел учиться играть. Отец посулил мне штиблеты. Мечта моей жизни! Когда он разулся, я вытащил из штиблет резинку, розовую и тонкую… Потом вдруг хлынул ливень. Служанка набросила отцовский плащ и выбежала во двор. Когда она в кухню вернулась,- плащ блестел, как стеклянный. Стеклянный плащ! Мне понравилось это. Мне это нравится до сих пор.

МАЯКОВСКИЙ В ПРАГЕ

Не парикмахер и не поп Атлет с проворством антилоп Предпочитал иным забавам Стих с револьверным барабаном Кто водку жрет кто ищет хлеба Левой левой левой левой Когда Маяковский приехал в Прагу Я был в костюмерной В кучерском цилиндре Который сорвать было невозможно Это был футуризм Как и наши недолгие жизни Как прекрасный скороход Скакавший на левой ноге Он слишком серьезен был для поэта Слишком нервен с квакушами И что бы только могло случиться Будь жених и невеста из одного теста Стыд Рождает ненависть Подобно слонам он ни перед кем не сторонился Чем выше небо тем однотонней Особенно в баре Где восхищаются чарльстоном Но он помнил как его пляшут в Гарлеме Любил пальмы равно и картошку Занавес И Маяковский мертв Он который в одиночестве плакал Оба мы это прекрасно знаем Какой прекрасной нам кажется Прага Когда один из них приезжает Погребки поднятые вверх дном квартиры И Влтава пленительна словно банщица Едем ночью И на каком-то углу Маяковский машет шляпой Бросаюсь стремглав В стихи неопределимые как ночь И Прага продолжает жить Прелесть блондинок в сосисочных До чего же красивы работницы А мы и не замечали Идешь и разговариваешь Разбегаются перспективы Красивые и потертые Как твой коричневый пиджак Знаю дом на окраине Мы похожи друг на друга Как поэзия на реальность А реальность на свою сводную сестру поэзию Не парикмахер и не поп Атлет с проворством антилоп Предпочитал иным забавам Стих с револьверным барабаном Кто водку жрет кто ищет хлеба Левой левой левой левой

ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

Я знаю край на свете близ северного льда. Туда с тобою вместе уедем навсегда. Нет, то не край за морем, пустых иллюзий брег, где, нищетой заморен, свободы жаждет негр. И не растут там пальмы, и нету там секвой, и не поют там псальмы в честь девы пресвятой. То край привольный, дивный, то край, где нету зла, и ты была б счастливой, когда бы там жила. Там труд очеловечен и всем доступен труд. Подобно птицам певчим там любят и живут. Там нет господ и нищих, хозяев нет и слуг, там черный пласт землищи отваливает плуг. Там преобразованье природы и сердец. Там слышно песнь чабанью и блеянье овец. Я знаю край, где правит мудрец с крестьянским лбом. Там юность не лукавит. Пойдем туда, пойдем! Я вдруг хочу бродяжить, я снова жить начну. Увидим лес и пажить, блаженную страну. Не плачь! Настало время! Да сгинет старый мир! Там вырастает племя, исполненное сил. Довольно разговоров! Уедем в этот край. Лишь в счастье миллионов веселье, радость, рай.

С БОГОМ – И ПЛАТОЧЕК

С богом! Ну что ж! Как ни странно, мы оба не плачем. Да, все было прекрасно. И больше об этом ни слова. С богом! И если мы даже свиданье назначим, Мы придем не для нас – для другой и другого. С богом! Пришла и ушла – как перемена погоды. Погребального звона не надо – меня уж не раз погребали. Поцелуй, и платочек, и долгий гудок парохода, Три-четыре улыбки… И встретимся снова едва ли. С богом! Без слов – мы и так их сказали с избытком, О тебе моя память пусть будет простой, как забота, Как платочек наивный, доверчивый, как открытка, И немножко поблекшей, как старая позолота. С богом! И только не лги, что меня полюбила Больше всех остальных… Все же легче нам будет в разлуке. Пусть что будет – то будет, что было – то было. И тобою и мной к новым судьбам протянуты руки! С богом! Ну что ж! В самом деле! Ну да, в самом деле. Мы не лжем, как врачи у постели смертельно больного, Разве мы бы прощались, если б встретиться снова хотели? Ну, и с богом! И с богом!… И больше об этом ни слова!