Поглощенное время

– Мастер Эомер велел передать это Вам, когда Вы освободитель.

Передала небольшой свиток, потом сморгнула поросячьими глазками, словно бы что-то забыв, сделала нелепый реверанс и оставила трувера наедине с документом.

Он развернул его и увидел, как и ожидал, крупный квадратный почерк Эомера - шрифт профессиональных переписчиков.

"Мастер Шванк, - было написано в нем, - Прочти это сам и дай прочесть Филиппу. Вы оба - легкомысленные, забывчивые, ребячливые создания. Покойный епископ Панкратий послал вас сделать что-то с незнакомой богиней, а потом потерял к ней интерес - и вы тоже: один увлекся своим романом, другой - покаянием! Вы потеряли ее, и она убивает Пиктора, Панкратия, меня.

Неужели вы думаете, что она забудет о вас, когда вы вышвырнете ее из памяти? Да ей только этого и надобно! Так вот, единственно лишь мастер Пиктор, пусть восстановится его здоровье, пытался удержать ее, не дать раствориться в душах - но и то делал это по какой-то нелепой детской причине. Я, да будет вам известно, поддерживал с ним письменную связь. А вы-то почему предали друга и послушали моих распоряжений, что за детство?

Демона выпросил у Пиктора я - обещал (и исполнию) помощь и протекцию в одном щекотливом деле. И именно я последние месяцы удерживал ее при себе, не пускал ни к вам, ни к Панкратию. Особенно к тебе, Филипп - потому что ты успел в нее влюбиться. Но сегодня мое время вышло, и я оставляю вас на произвол судьбы, действовать будете сами - как знаете. Я, наконец, не нянька для трех взрослых мальчиков, мне за глаза хватало и одного старого.

Я понял: Гидра - это сама Душа Мира. Каждое одушевленное существо - ее голова. А тела словно бы и вовсе нет. Или есть, но тогда это она, Пожирательница Плоти. Не все ли равно, отцветет или продержится чуть дольше моя душа, эта ее голова? Я от вас устал, устал от Храма, от сумасбродного Панкратия и от скромного Акакия. Зависеть ни от них, ни от вас двоих не хочу. Прощайте.

P.S. Филипп, мальчик мой, как же ты мог так поступить с епископом Панкратием - ведь он же дядя твоего дяди? Я знаю, ты видел, как он сходит с ума - но не помог ни ему, ни мне, не попытался его удержать, не привлек к этому делу светских родственников. Что сказать? Ты проявляешь прекрасные способности жреца из высшего клира и уже научился оставлять неудобных в покое. На моем веку такое благополучно пережил только епископ Герма, да и то его лечил потом сам Зеленый Король снадобьями Броселианы. Так что думай и кайся еще, сын мой. Панкратий как-то удержался на ногах после первой раны и не выпустил меча.

P.S. Мастер Шванк, если ты думаешь, что я намеренно исказил отчет об обстоятельствах смерти Зеленого Короля и Хейлгара Зрячего, а также о пропавшем без вести епископе Герме, ты ошибаешься. Считай, как хочешь - но я дословно записал рассказ двух Лесных Королев, попросту не задав им ни единого вопроса. Но если ты поэтому считаешь, что я клевещу на покойного, это твое право! А с епископом Гермой я сам объяснюсь уже на днях, если души остаются в живых после смерти. Теперь все. Эомер, князь Черного Брода".

Пока Гебхардт Шванк читал и краснел под упреками, неслышно подошел Филипп - в новом облачении жреца высшего клира, светло-сером. Улыбаясь, он сказал:

– Шванк, я закончил покаяние. Меня отпустили! Сказали, что Эомер что-то смог искупить своею смертью.

– Прочитай, - зачарованно протянул Шванк, - это от него.

Нехотя отдал письмо.

Филипп первый раз прочел свиток стоя. Потом присел и, порозовев, прочитал еще раз и еще, свернул и унес документ переписчикам.

– Да, - сказал он, возвращаясь, - Эомер прав. Но каяться еще раз я не буду. Может быть, нет времени.

***

Как писать о не-происходящем? Как описать не-события, препятствующие любому воплощению и любому изменению? Они не желают перетекать друг в друга и образовывать связные цепи и сети.

Как описывать время, которое стоит, но сезоны все-таки меняет, подобно тому, как меняет жрец свои облачения для служб?

Можно ли говорить о скуке, тревоге, тоске или печали в таких условиях? Можно ли заподозрить, что это она, бывшая Львиноголовая и Гидра, остановила течение событий? Она ли сделала невоплощенной не только себя, но и ту область мира, в которой имела честь или несчастие поселиться?

Итак, незаметно встало предзимье, те самые недели, зовущиеся "меж инеем и снегом". Отошел жесткий иней, черная земля отмякла, и сделалось грязно и сыро.

Даже две насильственных смерти подряд прошли как-то незаметно, словно бы их и не было. Только подмастерья Дункана мастерили соломенное чучело к празднику и снабдили его тремя парами грудей - хотели было четыре пары, по-сучьи, но места не хватило. Над Смертью Зимней принято шутовски издеваться в день первого настоящего снега, что сможет, не растаяв, улежаться на земле. У Смерти Зимней признаков пола не бывает, очень уж она свирепа в этой ипостаси - а тут вот появились какие-то кошачьи соски, и получилась из Смерти сфинкс. Подмастерья намекнули на летние события: понимаем, мол - только и всего. Мастер Дункан посмотрел, похлопал Сфинкс по плечам татуированными руками и сказал то ли ей, то ли кому-то, кто вообще мог оказаться рядом:

– Эта Сфинкс не пристает с вопросами. Тот, кто задаст вопрос ей, будет убит. Не любит она, когда спрашивают.

– Или ищут.

Это Филипп, случившийся рядом, улыбнулся и покивал головой.

И только Филипп, единственный, носил белый траурный пояс, завязанный двумя узлами. Объяснился он так:

– По "царицам" траура не носят, их, рабов, предают забвению. По епископам траура не носят: епископ - просто отсроченная человеческая жертва, он сам ходит в белом со дня посвящения. А я, - и лицо его стало столь угрюмым, что Шванк поразился, - имею на это право как родственник. И не спрашивай о двух узлах.

– Хорошо, - пробормотал испуганный Шванк и впервые за несколько дней вспомнил о том, что и он существует. А потом немного помедлил, ушел к себе и снова вернулся уже в белой рубахе под своею овчиной.

После этого Гебхардт Шванк немного ожил и затеял авантюру. Начал он с того, что поймал в скриптории Акакия. Тот, будучи вспугнут - как и прежде, он сидел и что-то писал - как-то неожиданно легко отдал Филиппа во владение Шванку сразу на целую неделю; может быть, новый епископ ожидал какой-то более страшной просьбы - кто знает? Тем не менее, Филипп поступил в распоряжение трувера.

Теперь самый юный из высшего клира сидел за столом Эомера и пересматривал книжку "О неведомых богах и демонах". Книжка эта некогда принадлежала Эомеру - собственный, Филиппа, экземпляр так и сгинул в кладбищенском храмике. Он сидел, а Гебхардт Шванк уточнял у него все новые и новые детали храмовой истории - за последние сорок лет и чуть раньше того; он узнал, как именно Афанасий и Амброзий давали Храму передохнуть...

Получилось между заклинателями примерно то же самое, чем занимались еще не так давно Дункан и Эомер. Филипп, по-видимому, был раздражен неожиданным отвлечением, а Шванк тихо перепуган. Сцеплялись они то и дело, в основном из-за трактовок всяческих мелких событий.

– Ничего особенного, - проворчал Филипп, когда Шванк посетовал на раздражительность, - Должен же кто-то сцепляться здесь на тему "брито или стрижено". Ни Эомера, ни Дункана здесь сейчас нет.

Неким холодным и грязным серым утром Филипп, так же, как и Эомер, постукивал о край стола корешком определителя богов и демонов. Шванк устроился напротив, облокотился о стол и ждал. Писцы не смотрели в их сторону, а не то заметили бы, что точно так же перед восседавшим Эомером хохлился покойный епископ Панкратий. Возможно, что именно это сходство и пугало трувера, но сам он об этом не догадывался. Филипп сидел, поглядывал в окно и постукивал корешком - увесисто, мерно и медленно, и Шванку показалось, что смотритель приюта для сумасшедших пускает ему на голову одну холодную тяжеленную каплю за другой. Шванка передернуло, он встряхнулся по-собачьи и наткнулся взглядом на писцов; те привычно хихикали.