Пока, заяц

Синий пакет с шаурмой рядышком на скамейке лежал и тихонечко шелестел на лёгком ветру. Сладко так и прохладно сделалось, когда по мокрущей спине ледышкой от ветра зажгло, холодно даже стало, плечи будто сами жалобно сжались в тугом потном кителе.

Бабулька вдруг появилась из ниоткуда, хозяйственной тележкой с клетчатой сумкой заскрипела противно и заботливо мне сказала:

— Голодный, наверно, перед дорогой, да? Возьми вон пирожков, тридцать рублей всего.

Я прищурился одним глазом от яркого солнца, дым в сторонку выдохнул аккуратно и ответил ей:

— Не, спасибо, у меня есть.

И на шаурму в пакете кивнул, вот, мол, моя еда. Бабушка цокнула, заулыбалась, сумку свою расстегнула и большущий пирожок мне достала в мутном пакете. Воздух взорвался горячим луковым ароматом, в самую носяру ударило домашним запахом.

Она протянула мне пирожок дрожащей рукой и сказала:

— На, так уж бери. Далёко ехать тебе?

— До Верхнекамска, — сказал я и пирожок у неё взял. — Спасибо. Я потом тогда съем, ладно?

— Съешь, съешь, не обижай уж, — тихо пробубнила она и смяла лицо в морщинистой старой улыбке. — Долго ехать, а то. Домой потом приедешь, мамкиных пирожков навернёшь, да ведь?

Кадык у меня нервно задёргался, а голова будто сама ей закивала в ответ. А улыбки на лице как не было, так и нет, долго ещё не появится после её этих слов. Бабушка схватилась обеими руками за тележку и зашагала неспешно в сторону надземного перехода, на весь вокзал громко заскрипела и исчезла за углом в душном мареве.

— Уважаемые пассажиры, поезд с сообщением «Саратов — Верхнекамск» пребывает на первый путь, — объявили по громкоговорителю. — Нумерация вагонов с головы состава.

Я аккуратно сложил тёпленький пирожок в сумку на плече, молнией щёлкнул, схватил шаурму в синем пакете и зашагал в сторону поезда. Берцами на высокой подошве аппетитно захрустел по раскалённому сухому асфальту. По перрону не шёл, а летел как будто, не душным воздухом лёгкие наполнял, а жгучим сладким чувством своё сердце травил. Чувством, что весь мир в бараний рог сверну обязательно, когда сойду с поезда и на верхнекамскую землю ступлю.

Другим человеком уже вернусь. Сопливого пацана навсегда оставлю в Саратове. Глаза его наивные и зелёные больше в зеркале не увижу, умрёт глупый мальчишка, как и нерешительная дрожь в голосе. Детством и юностью испарится под жарким июньским солнцем, и только воспоминания навеки замрут на погонах с двумя золотистыми стрелочками.

— Билет ваш, молодой человек, — заклянчила проводница и руку протянула в белой перчатке.

— Я до Верхнекамска, — я сказал ей, отдал билет с паспортом и заулыбался, долго ещё, наверно, улыбаться буду, всякий раз родной город вслух называя.

— Я поняла, — она ответила мне и документы вернула. — Проходите. Сорок восьмое у вас.

Коридоры в вагоне грязные и узкие, воздух тухлый и душный, как в нашей казарме с самого мая. Будто не воздух грудью вдыхаешь, а сухой пар вперемешку с пылью, глотка тут же пересыхает, и кончик языка горечью разжигается. Полы под ногами заскрипели, сумка у меня на плече все боковушки задела, а глаза забегали в разные стороны, нужное место стали искать. Сорок восьмое, прям посерёдке.

— Извините, у вас сорок седьмое? — я спросил темноволосую женщину у окошка и застыл в проходе.

— Да, ваше наверху получается, — она ответила мне, книжку в мягкой обложке отложила в сторонку и похлопала по верхней полке, взорвала воздух пылью от верблюжьего одеяла.

Я отодвинул рулетик колючего одеяла в сторонку, подпрыгнул между верхними полками, как на брусьях, лёг на свою боковушку и вытянулся во весь рост. Ноги пришлось согнуть. Коленки в самую «крышку гроба» звонко ударились. Обувь снимать не буду, завоняю на весь вагон дешёвой потной резиной, подожду, пока тронемся, чтобы хоть ветер в окошко приятно подул.

— Молодой человек, — женщина внизу тихо спросила меня и по верхней полке рукой похлопала. — А вы домой уже едете или наоборот ещё только туда?

Я заулыбался, голову в проход высунул и довольно ответил ей:

— Домой еду. Хватит уже.

— А, поняла, поняла, — сказала она, улыбнулась и поправила очки в толстой чёрной оправе. — У меня брат в этом году служить ушёл, может, знаете, Евгений Батурин.

— Не-а. Не знаю такого.

Она как будто расстроилась, грустно кивнула и принялась еду из сумки на стол выкладывать.

Солнце ярко светило, жгло в самый нос и в почти лысую голову. Я натянул потную фуражку на всё лицо, руки сложил на груди и постарался забыться в убийственной духоте.

Служба со свистом пролетела, будто не в армию сходил, а ещё год в кадетской школе отбегал. В школе даже поинтереснее было, повеселее. И автоматами бряцали, и по полю носились. Только вокруг друзья были, рядом со мной слонялись по лесу на полевых сборах.

Недавно совсем, а всё равно так давно.

Уснуть совсем не получалось, нос мучил сухой жгучий воздух, и воспоминания будто вспыхивали невесомо на краешках памяти. Яркими картинками, звуками и запахами мерцали в потной лысой башке, сладостным ядом горели перед глазами.

***

В одиннадцатом классе поехали всем взводом на полевые сборы, в Кимжи, на военный полигон. На весь день нас закинули в холодный ноябрьский лес, зашвырнули зелёной камуфляжной массой в лабиринты лысых чёрных деревьев скакать по слякотному рыхлому пуху. Сборы ещё так по-идиотски назывались, не по-человечески, «сборами», а эстафетой «А ну-ка, парни!», как в детском саду. Взрослые короткостриженые лбы по лесу носятся с автоматами, грязью швыряются в разные стороны, за флаг друг друга поубивать готовы.

Флаг, который я в самый последний момент нарисовал.

— Катаев, ты же домой на выходные поедешь, — сказал офицер-воспитатель и протянул мне кусок ровной белой ткани и дешёвые канцелярские краски, шесть штук в пластиковой прозрачной коробке. — Вот, дома когда будешь, флаг вашей команде нарисуй, понял?

— Так точно, нарисую, — я ответил и покосился на краски, ещё только альбома на двенадцать листов не хватало для полного комплекта.