Пока, заяц

— Нет, — я отчаянно вздохнул и по лбу себя шлёпнул.

— Ой, Витёк, не смотрели мы твоего «Ёбнутого».

— «Чокнутого»!

— И его не смотрели, — Олег заржал и меня локтем ткнул в плечо.

— А «Джимми Нейтрон»? — я всё не успокаивался. — А «Эй, Арнольд»?

— Не-а, — и плечами пожал.

— А вы на чём выросли-то вообще?

Олег руку поднял, бицепс жирной руки напряг и гордо ответил:

— На котлетах мамкиных.

Вечером коридоры кадетской школы стихали, засыпали под дрожащим мерцанием тусклой лампы и наполнялись ароматом хлорки с кончика швабры с грязной рваной тряпкой. Пыль после долгого дня оседала, вокруг только и слышно шарканье чьих-то ног в шлёпках или в ботинках. Куда ни пойди, везде почти лысые головы мелькают и в глазах рябит от тёмно-зелёных пятен.

Хорошо и спокойно становилось, тихо и приятно. Сидишь себе в общей комнате, босыми ногами в резиновых тапочках шаркаешь по вздутому линолеуму, музыку тихонько на телефоне слушаешь и пастой гои пряжку на ремне натираешь.

— Вот у тебя ремень, конечно, кошерный, — сказал Стас и опять на мой ремень завистливо покосился, отгрызая нитку острыми клыками.

Он повертел кителем в руках, аккуратно воротничок только что пришитый пальцами погладил, глаз один прищурил и одобрительно закивал. Пойдёт. Чисто, ровно и ладно.

— А у тебя откуда такой, а? — он всё не успокаивался, на свой ремень глянул, а потом опять на мой. — У меня на пряжке какие-то колосья дебильные, у Олега тоже. Аграрные войска. А у тебя, вон, серп и молот.

— Смерть и голод, — бросил Олег и тихо засмеялся, наглаживая утюгом бежевую рубашку.

Я засунул зелёный комок пасты в карман, ремень перевернул обратной поношенной и уже выцветшей стороной и громко брякнул массивной позолоченной пряжкой.

— С пятого класса у меня, — похвастался я и надпись показал, выцарапанную раскладным ножиком.

«Катаев 5А».

Стас завистливо губы скривил и схватил бордовые погоны с золотистыми буквами «КК», вышитыми плотными сверкающими нитями. Моток чёрных ниток с иголкой взял и уселся в углу на маленький невысокий стул рядом со стареньким аудиомагнитофоном, который ещё кассеты умел проигрывать.

А за окном с чёрными решётками, как в тюрьме, метель вовсю фигачит, воет болотной выпью, по стеклу громко скребётся морозной рукой, а нам внутри хорошо и тепло. Чайник на столе громко забулькал, щёлкнул разок, в комнату Семёнов с сальными волосами вбежал с двумя пачками доширака, залил всё это дело кипятком и обратно в кубрик пошёл с довольным видом.

Олег недовольно цокнул, утюг из розетки вытащил и опять заворчал:

— Морозов в тот раз сказал, ещё раз с дошиком кого поймает, даже в свободное время, на башку его прям с кипятком наденет.

— Ему жалко, что ли? Мы сухари одни жрать должны? — спросил Стас, на секунду отвлёкся от пришивания погонов и палец себе уколол. — Ай, сука! Чё ты меня отвлекаешь жрачкой своей?

— Крысы в том году были, поэтому еду нельзя таскать, — сказал я и недовольно цокнул. — А сухари можно. Поди проссы их логику.

Нежные распевы гитары доносились из глубины спального корпуса, и душа молодая прям радовалась, слыша неуклюжие песни пацанов из душного кубрика. Иногда кто-нибудь по коридору пролетит бешеным табуном, матерщина трёхэтажная в воздух поднимется вслед за тупым мальчишеским смехом, а потом майор как рявкнет во всю прокуренную глотку, и все сразу становятся как шёлковые.

Потом в туалет уходили носки стирать в раковине. Рукава закатывали, хозяйственным мылом носки хорошенько растирали под холодной водой, вдыхая хлорные пары вперемешку с ароматами ссанья. Кто-нибудь в туалет войдёт, увидит, что прям перед дырками в полу около раковин стоит целый табун прачек, недовольно цокнет, и выбежит обратно. Перебьётся, потом придёт и личинку отложит.

— Не вешай мне их сюда, под нос, мылом вонять! — Олег орал на Стаса чуть ли не каждую неделю.

А в кубрике всего две батареи, да ещё маленькие такие, а носки сушить где-то надо. А у Олега кровать была прям под окном, и Стас всё время туда свои носки вешал.

— Ладно, — насмешливо отвечал Стас. — Грязные тебе повешу в следующий раз.

Перед тем, как замученной тушей в зелёной майке и камуфляжных трусах плюхнуться на скрипучую казённую кровать, всегда в тумбочку залезал и всё проверял. Мало ли, чего с утра на месте не будет, вдруг что-то скрысили. Мыльница, щётка, полотенце, бритва, а в нижней полке полупустой выдохшийся дезодорант. На месте всё, как и всегда.

На табуретке в ногах складывал штаны аккуратно, потом китель, широкий ремень сматывал в змеиный клубок и на него фуражку здоровенную клал. Поля такие широкие были, башка на фотографиях в них всегда уродливой казалась. А, может, и впрямь такой всегда и была.

А под стулом туфли стояли. Они-то и воняли у каждого на весь кубрик, на всю казарму, на всю спальню. На всю школу воняли, сколько носки ни стирай. Сжечь иногда эту обувь хотелось.

Так и засыпал последние семь лет на скрипучей кровати под синим мягким покрывалом с серийным номером, в запахе пота и старых носков, в лёгком хлорковом бризе со стороны туалета и в аромате недавно съеденного доширака на самом кончике носа. Под храп табуна из двадцати пацанов засыпал и под голодный вой метели за окном. Звуки эти уже колыбельной стали, без которой, когда опять домой после занятий ночевать буду ездить, уже сна никакого не будет.

Без света чьего-то телефона под одеялом уснуть уже не смогу, без тупорылых смешков отщепенцев в самому углу, что без умолку сплетничали про всех подряд, без высоченного потолка с жёлтыми разводами, без розового света фонарного столба за окном с решётками, без узора этих решёток на стенах кубрика в родном полумраке, и без сопения на соседней койке тоже не смогу уснуть.