Пока, заяц

Ветрище сильный подул, коробки наши из-под лапши в разные стороны разлетелись. Куда угодно пусть летят, лишь бы не под окна вахтёру.

Холодно ещё, но не сильно морозно, Кама ещё не застыла, посреди нашего города мутной мерцающей тушей лежала и переливалась разными огоньками. Элеваторную гору в ней было видно, как в грязном зеркале, серые девятиэтажки, хрущёвки обшарпанные, Ленинскую дамбу через всю речку с её рыжими пульсирующими огнями.

Когда лёд встанет, ещё красивее будет, тогда всё одной белёсой бесконечностью сделается и глаз уже понимать перестанет, где там белое зимнее небо, а где ледяная пустыня заканчивается. Само понятие горизонта погибнет до весны, пока всё опять не оттает.

— Витёк, — Олег сказал грузно. — Там Зимин на той неделе за твою душу интересовался.

Я весь нахмурился и с опаской спросил его:

— Чё там такое?

— Опасный момент был. Сам уж знаешь. И я сказал, короче, что ты, типа, теперь с моей Анькой. А чё, всё равно проверять никто не будет. Мы с ней перед ним особо не появляемся.

В голове вдруг сверкнуло понимание, что, когда разговор, не дай бог, заходил в запретные дебри моих секретов, такие идиотские манёвры оставались единственным выходом.

— От души, — выдал я, и мы с ним руки пожали, звонко так хлопнули лапами, и будто весь район нас услышал. — Спасибо. А он откуда вообще что-то знает, подозревает?

— Да поди проссы его. Не знаю я. Он же нюхастый, всё лучше всех видит, что уж ты прям.

И опять все втроём замолчали, только шёпот нашего дыма и слышно в компании холодного ветра.

Недолго молчали, пока Стас тишину не разбил одним-единственным вопросом:

— Ты всё так же, Витёк? Один?

— Один. Да, — я ответил тихо и старые мозоли от турника поковырял.

Олег громко выпустил дым, сигарету швырнул в рыхлый сугроб и руками развёл:

— Я вот даже не знаю, как тебе помочь. И чем. Где хоть искать?

— Всё, хорош, а, — сказал я и опять красотой нашего города отвлёкся.

Это был последний раз, когда мы так с пацанами на крыше сидели. Потом я уже домой начал ездить после занятий, в интернате больше не оставался, Олег со Стасом тоже. Скучно им было вдвоём без меня, тоже по домам разбежались. Сколько раз с этими клоунами забивались вот так же с лапшой на крышу куда-нибудь слазить, на вид красивый посмотреть и о жизни перетереть, только дальше разговоров дело никуда и не пошло. И лапша наша, и солёный кипяток с соевым привкусом, и разговоры обо всём на свете, и посиделки ночные быстро стали воспоминаниями.

Растворились где-то в тупых головах точно так же, как тёплый сигаретный дым в морозной тиши растворяется.

***

Поезд судорожно затрясся и оглушительно заскрипел, противным писком колёс в самое сердце прокрался. Из форточки подул сладкий ветер, прохладным языком стал мою потную шею облизывать.

— В туалет пока не ходим, не ходим, санитарная зона, — повторяла проводница, шустро пролетая на высоких каблуках через весь вагон.

Я приспустил фуражку и глянул в окошко в купе напротив. Перрон куда-то быстро поплыл, в глазах зарябило от разноцветных чемоданов и спешащих людей. Духота потихоньку улетучивалась из вагона и уступала место лёгкой прохладе и летнему ветерку. Мужики в конце коридора громко звенели металлическими дверьми, то в тамбур выходили, то забегали обратно, ржали как кони и на проводницу даже не обращали внимания.

— Молодые люди, не шумим, там через два купе ребёнок спит, если вы не знали, — строго сказала проводница.

— Извините, — один мужик тихо ответил ей, и всё вдруг затихло.

Я спустился с полки, шнурки на берцах потуже затянул, пошарил в кармане и достал золотистую пачку сигарет. Прямо перед вокзалом их купил в нормальном магазине, а не в чепке в соседней части, и «за ноги» конские проценты даже отдавать никому не пришлось. К такой ерунде за год быстро привыкается, отвыкать ещё долго придётся. Пачка моя и сигарета вся целиком, не придётся делиться, не придётся стрелять и затягиваться одной на четверых по кругу тоже не придётся. Не «Максим красный» с шакальным вкусом, а то, чем ещё с двенадцати лет начал травиться за воротами кадетской школы, пока офицер-воспитатель не видел.

— Мам, а мы вот когда приедем? — мальчишка в крайнем купе звонко спросил писклявым голосом.

— Два раза поспим и утром уже приедем, — мама ответила ему.

Пацан призадумался, подёргал себя за краешек красной футболки с мячом и опять спросил:

— А вот если я сейчас спать лягу, а потом проснусь, ещё один раз останется поспать, да ведь?

Глупый такой, прямо как Ромка. Тоже такую ерунду любил спрашивать, даже разговаривал так же, через каждое слово любил «вот» повторять.

Сквозняк хлопнул тяжеленной дверью за спиной, и я очутился в тамбуре. Прохладно так, холодно даже. В щелях под ногами шпалы мельтешили. Тухлым мусором, туалетом и куревом завоняло, я поскорей сигарету достал, чиркнул дешёвой синей зажигалкой с трещиной и сладко затянулся. Прямо на овальное окно в оранжевой двери облокотился. «Не прислоняться» на стекле написано, а я прислонился.

Мне можно сегодня. Домой еду.

Не успела одна дверь распахнуться, как открылась вторая напротив, проводница из одного вагона в другой пролетела, холодным ветром меня обожгла и исчезла в лабиринтах плацкартных боковушек. Торопилась куда-то, зато на меня орать из-за курева не стала.

Невысокая полная тётка гуляла между вагонами и звонко кричала:

— Журналы, газеты, шоколадки, напитки. Журналы, газеты, шоколадки, напитки.

Повторяла эти четыре слова, как молитву, с каждым разом всё тише и тише, пока совсем не исчезла в тяжёлом стуке железных колёс.