Поле Куликово

– А Москву?

– Москву спасают здесь, Волынец! Коли боишься открытого поля, так бери свою дружину да скачи на Москву, поспешай укрыться в кремлёвских стенах с бабами да ребятишками.

– Там и воины есть добрые, - Боброк усмехнулся, дивясь предусмотрительности Дмитрия Ивановича, который наказал брату слушаться его, воеводу Боброка-Волынского. Не будь того наказа - Серпуховской, наверное, теперь двинул бы полк в сечу. И может, погнал бы врага этот князь, но риск напороться на мощный встречный удар ещё велик. Засадный полк - последняя надежда войска, потерять его - потерять победу, а с ней и Москву. Расчёт должен быть безошибочным.

– Княже, - сказал Боброк.
– Володя! Моя душа горит не меньше твоей. Но туда глянь...

Был момент, когда пеший полк поддержки начал теснить прорвавшегося противника, и к месту прорыва устремился весь третий вал Орды.

– Сомнём передние тумены, выручим наш запасный, а те, что из степи валят, нам в лоб ударят, и неведомо, как обернётся. Их же вдвое, а то и втрое - больше нас. Рано, княже.

– Так ведь и запасный поляжет весь, как полёг полк Ярославского!
– вскричал Владимир.

– А коли мы с ними поляжем, лучше ль будет?

Владимир выдрал клок из бороды.

– Нет души у меня - одна живая рана! За какие грехи выпало мне видеть это?!

Запасный уже отступал, дробясь и всё дальше отрываясь от смятого, загнувшегося в сторону Непрядвы крыла большого полка. Вести одна другой тревожнее передавались от наблюдателей, передние сотни качнулись, послышался стальной шелест вынимаемых из ножен мечей. Боброк вскинулся, пришпорил скакуна, и огнеглазый зверь, разостлав хвост по ветру, в три маха вынес его наперёд войска.

– Веди, государь!
– выдохнули сотни молодых глоток, но окованная сталью рука воеводы резким движением остановила полк. Глаза Боброка пылали густо-синим светом, косой шрам на бледном лице побагровел.

– Братья!.. И на моём сердце запеклась вся кровь, что покрыла донскую землю и вопиёт о мщении. Видите, солнце в пятнах - это глаз Господа плачет кровавыми слезами над горем вдов и сирот, над обидой Русской земли. Но видит Господь мужество православных, видит знамёна, непоколебимо стоящие в битве, и Он пророчит нам победу, но ещё не велит мне вести вас на ворога для расплаты. Чуете - ветер дует нам в лица, это запрет, это веление Спаса - крепиться и ждать!

Знал воевода, что лишь именем Всевышнего можно удержать людей в такую минуту от преждевременного шага. Ветер дул в лица всадников, влажные от слёз боли, гнева и нетерпения. Полк остался на месте.

Серпуховской словно окаменел на опушке, глядя сквозь раздвинутые ветви, как умирают на Куликовом поле русские ратники. Дорого платил враг за смятый фланг рати, за отступление запасного полка. Белые рубашки и кольчуги тонули в нагромождениях тёмных, синих, полосатых и зелёных халатов, в серой массе кожаных ордынских панцирей... Подъехал Боброк, тяжело дыша, стал рядом, не отрывая глаз от большого знамени и фигурки белого всадника под ним.

– Стоит, родимое...

Наблюдатель прокричал:

– Смотрите, уж мёртвых грабят, нечистые!

В глазах Боброка метнулись рысьи огоньки.

– Бегут!.. Наши бегут!..

Размывая расколотый полк поддержки, обтекая сооружения из больших повозок, тучи ордынцев устремились к лагерю, гоня отдельных бегущих воинов. Огромная масса врагов навалилась на левое крыло большого полка, всё сильнее отгибая его в сторону Непрядвы, от этой массы потянулось широкое серое щупальце, охватывая русскую рать с тыла.

Серпуховской в упор глянул на воеводу, тот усмехнулся, поднял глаза к небу. В мутной сини с огромной высоты, будто целясь в шатёр хана на Красном Холме, отлого пикировала пара кречетов.

– Вот нам и знак Неба, княже, - сказал Боброк.
– Да и ветер повернул.

Весь полк смотрел в небо, следя за полётом соколов, а ветер крутил и тоже подталкивал воинов в спину. Серпуховской миг-другой смотрел в синь глаз воеводы, уже понимая, что лучшего момента для удара выбрать нельзя.

– Бери правое крыло полка и гони тех в Непрядву. Загонишь, не медли - поворачивай за мной. Я же тех ударю, что рать облегают. Коли заминка у меня выйдет - ты подопрёшь.

Владимир с седла схватил Боброка в охапку и поцеловал в усы, звякнули золочёные княжеские шлемы. Полк вымахнул карьером из-за края Зелёной Дубравы и на всём пространстве поля от Смолки до Непрядвы увидел спины торжествующих врагов.

Был в сражении один момент, когда всё остановилось, замерло, замолкло. Даже сцепившиеся в схватке враги отпрянули друг от друга, поражённые тем, что пронеслось в кровавом воздухе и по кровавой земле. Всё обратилось в одну сторону. Смертельно раненные воины поднимали головы, пытаясь угасающими взорами проникнуть в глубину багровых сумерек, откуда пришёл кованый гул, колебавший поле. Лавина конницы, горя чешуёй доспехов и бросая в глаза татар молнии отточенных мечей, широким крылом огибала Зелёную Дубраву, захлёстывала Куликово поле. Минуту и другую лишь многотысячный топот идущих карьером коней царил среди безмолвия, но вот порыв ветра разорвал, смыл красный туман, и над серединой блистающей лавы багряно плеснули стяги русского конного полка.

– Слава! Слава! Слава!..

Гром голосов, гром копыт, гром мечей, упавших на вражеские головы, слились в одном нарастающем "ура!", глуша вопли ужаса. Тысячи степняков, минуя русский укреплённый лагерь, мчались к Непрядве, надеясь на своих коней, которые перенесут через реку в степь. Другие тысячи, обошедшие русскую рать с тыла, не в силах оборотиться назад всей массой, погнали к заросшему лесом берегу Нижнего Дубяка, чтобы набить собой и лошадьми овраг его русла. Позади надежды не было - только мечи, копья и шестопёры. Тысячи мародёров, застигнутых на поле за их делом, не успели даже вскочить на лошадей, они мчались впереди конной лавы. Иные же только вскидывали пустые руки, этих не рубили и не кололи, они гибли под копытами, потому что в таких сечах пленных не берут. Лишь несколько тысяч ордынцев, навалившихся на крыло большого полка, попытались встретить мечами конную лавину русов, но бронированные ряды юных московских удальцов разбрызгали их, а в спину оборотившимся врагам ударили копья и топоры русской пехоты, и эта волна войска Мамая, превосходившая числом весь засадный полк, в панике хлынула в сторону Красного Холма. Спешенные срывали доспехи, мчались среди конных, хватаясь за хвосты лошадей и стремена, их били свои, они спотыкались о трупы и щиты, падали и гибли, усиливая общий крик ужаса. В битве – страшна всякая паника, но та паника, что внезапно сменяет победные кличи, несравнима ни с чем, она - смерть войска.

Темник Батар-бек с искажённым, лицом врезался в безглазое, дико ревущее стадо, бил направо и налево, выкрикивая: "Их мало!" Нукеры не отставали от своего господина, раздавая паникёрам удары, но никто не поворачивал, никого не пугал волчий взгляд и оскал темника. Воинам Орды успело показаться, что броненосная лавина врагов - бесчисленна.

Орда уже расплескала боевую ярость о копья русских полков.

Батар-бек скоро понял состояние войска Орды, поворотил коня и помчался со своей стражей, стараясь опередить бегущих.

Хан Темучин прикрыл глаза рукой.

– Я же говорил ему, - прошептал он, - этому безумному псу Мамаю, что нельзя торопиться с войной. Вот она, отборная московская конница...

Теперь резерв Мамая ничего не значил - он опоздал вступить в битву, потому что Орда - сломлена, побеждена этим внезапным ударом, она бежит, и, чтобы остановить её, нужна ещё одна такая же Орда... Темучин хлестнул саврасого и, сопровождаемый нукерами, поскакал в сторону деревеньки Даниловки, где он спрятал от глаз Мамая три лучшие сотни своего тумена.