Поле Куликово

* * *

Был солнечный листопад, когда в лесах наступает праздник, и лишь на зорях гремит рёв лосей. Солнце светом заливает небо от края до края, от ковров листвы золотеет даже зелень ёлок, светится вода лесных озёр и речек, а синичье треньканье по опушкам кажется звоном воздуха. В один из таких дней к Звонцам приближался всадник. Ехал он не проторённой дорогой, а тропками или бездорожьем, мимо сжатых полей, держась перелесков, и копыта его вороного коня утопали в листве, ещё не прибитой дождями. Мягкая поступь скакуна редко вспугивала тетеревов, куропаток и зайцев. Среди крестьянских полей всадник выглядел чужевато - в стальном шишаке и зелёном, вышитом по вороту и рукавам воинском кафтане, под распахнутыми полами которого поблёскивала кольчуга, на бедре - меч, на поясе - кинжал, к кованому седлу пристёгнут саадак с луком и стрелами. Блеснуло озеро, с одной стороны окружённое урманом, на другом берегу проглянула закоптелая кузня, окружённая подворьем, и всадник заторопил коня. Не доезжая озера, остановился, прислушиваясь и оглядываясь - в серых глазах отразилось напряжение.

– Звонцы, - сказал он.
– Звонцы без звона...

Опустил голову, тронул коня, шагом двинулся в объезд озера. Улица встретила тишиной. Проехал одно подворье, другое - ни единой души. "Хоть бы собака какая облаяла, что ли?" - подумал всадник, глядя перед собой. Дома по сторонам улицы напоминали ему лица тех, которые одним рядком лежали на кровавой траве Куликова поля, - казалось, и здесь его окружают покойники. Скрипнула калитка, согбенная старушка вышла на улицу, посмотрела из-под руки. Он узнал и в смущении задержал коня. Бабка приблизилась, поклонилась.

– Отколь, соколик? Не война ль - опять с басурманом?

– Здравствуй, бабушка, - сказал, глядя в сморщенное лицо старушки, с трудом находя потускневший, словно бы далёкий взгляд и поражаясь тому, что и старые люди, оказывается, так заметно могут стареть.
– Слава Богу, не с кем пока воевать. Я - с доброй вестью от нового боярина. Аль не узнала меня?

– Господи, - лицо старушки задрожало.
– Никак Лексей, Алёшенька наш, соколик ласковай... Счастье-то Аксинье - сынок воротился.

Дрожащими руками Барсучиха поймала его стремя, прижалась щекой к сапогу, плача.

– Не надо, бабушка, - попросил Алёшка, не смея выпростать стремя из рук Барсучихи.
– И без того небось все глаза выплакали, а за слезами и радость проглядишь.

Видно, в своём любопытстве Барсучиха не переменилась, если тут же, осушив глаза рукавом, засыпала вопросами:

– Кто - он, новый-то наш боярин? Молодой аль старый? Поди, за окладом посошным тя прислал, дак Фрол всё уж приготовил.

Алёшка улыбнулся:

– Всё расскажу, бабушка, дай срок. Да только никакого оклада ему теперь не надо. Не ныне-завтра сам будет, с молодой жёнкой да с пожалованьем от государя сиротам и вдовам ратников, побитых на Куликовом поле. Его князь Боброк золотой гривной пожаловал за дела ратные, да и государь не обошёл. Давал ему село большое да богатое, он же Звонцы попросил и велел передать, што два года податей от вас брать не будет.

Старуха начала креститься:

– Слава Тебе, Господи, за этакого господина. Как зовут его?

– Тупик, Василий Андреевич Тупик. Люди-то где, бабушка?

– Да в лесу нонче, батюшка. И твои - тож там. Всем миром дрова готовить поехали со старостой. Без мужиков с лесинами-то где уж бабам в одиночку!..

Алёшка встрепенулся: от берега озера донёсся удар молотка по железу. Вот ещё... Ещё... И зазвенело, забило, заахало и запело - весело, размеренно, мощно...

– Кузнец?!

– Кузнец, Алёшенька, кузнец наш новенький трудится, Микула-богатырь.

– Микула?..

– Из бывших монахов - он, у нас поселился, Марью хочет взять Филимонову за себя - вот как справит она сорокоуст да относит плат чёрный. Трое ведь - у неё, и хозяйство - не богатое, пил ведь он шибко, Филимон-то, Царство ему Небесное... А он-то, Микула, на неё не наглядится, уж на подворье кажинный день ходит - то поправит, это подладит, и ребята к нему льнут.

– С Микулой, бабушка, ещё трое монахов было.

– Как же, батюшка, было-было. Да двое остались, те помоложе Микулы, они девок себе сосватали. А третий пожил да и воротился в обитель свою, очень уж богомольный, говорит, кровь пролитую отмолить надо, не даёт она ему покоя...

Ехал Алёшка селом, и уж безбоязненно рассматривал знакомые избы - не мёртвые, а живые лица земляков смотрели на него из-за плетней и частоколов.

У Романова подворья сдержал коня. Калитка отперта, значит, дома есть кто-то... Вдруг да воротился Роман, сгинувший во время битвы? Зайти? Алёшке стало жарко и холодно сразу. Может, за этими стенами сейчас - она? Аринку он мог бы разыскать сразу после битвы, но с чем бы он пришёл к ней тогда?.. Повернул к воротам, сошёл с лошади, привязал её к медному кольцу, вбитому в воротный столб, шагнул в раскрытую калитку. Серого не было, наверное, ребятишки взяли с собой в лес - почти все звонцовские собаки умели ловить дичь. Поднялся на тесовое крылечко, толкнул дверь в сени, и она подалась. Постучал...

– Кто - там? Заходите...

Растворил дверь и в полусумраке после уличного полуденного света не сразу рассмотрел Аринку. Она пряла в углу, там, где бы положено быть конику, на мужском месте... Встала, увидев человека в воинском одеянии, отошла в угол.

– Здравствуй, - сказал Алёшка.

– Здравствуй...

– Вот приехал к своим, зашёл проведать.

– Благодарствуем... Я слыхала, ты у князя - теперь...

Голос у неё был словно надтреснутый, чужеватый, лица Алешка всё ещё не рассмотрел, заметил лишь, что Аринка похудела.

– Об отце не слыхали чего?

– Нет...

Никак не мог привыкнуть к её вдовьему платку, стало неловко, уйти бы ему, но как уйти? Видно, нельзя так сразу являться, пожил бы денёк в Звонцах, встретились бы, может, ненароком - тогда легче. Вдруг сунул руку под полу кафтана, вынул маленький, обшитый шёлком треугольник с блестящими бусинками, протянул женщине.

– Возьми... С него снял тогда... Сразу не нашёл тебя, а потом где же искать было?

Она взяла косник, всхлипнула, закрылась рукавом сарафана:

– Спасибо тебе, Лексей, сказывали мне, как ты спасал его...

– Чего там! Кабы спас!.. Все мы спасали друг друга. Дак пошёл я, однако...

– Куда ж ты?
– Аринка вспомнила, что она - хозяйка, а редкого гостя положено угостить.
– Сядь, я сейчас принесу чего-нибудь - помянёшь...

– После, Арина, я ж дома ещё не был, по пути зашёл.

– Да их и нет никого твоих, вечером лишь воротятся. Сиди, я за Микулой сбегаю, он всё о вас с Юрком рассказывает, как бились вы на поле Куликовом. А я... как вернулась из похода-то, ну вот, будто места нет мне на земле, так и побежала бы в Москву за войском, будто все вы там - живые... Да куда ж бежать, маманя одна с меньшими... Сиди, я быстро...

И тогда Алёшка решился на святую ложь, которую придумал ещё на Куликовом поле после похорон звонцовских ратников и ради которой, может, отпросился у Василия Андреевича на денёк раньше его умчаться в Звонцы, чтобы к приезду нового боярина решить своё дело.

– Арина, - он заступил ей дорогу.
– Погоди. Всё уж скажу сразу, и ты ответь, чтобы не мучиться мне.

Она отступила, испуганно глядя тёмными глазищами.

– Юрко, когда умирал, сказал мне: "Возьми в жёны Аринку, если она ещё люба тебе". А мне без тебя нет жизни, Аринушка. Теперь - твоя воля.