Поле Куликово

II

Странные дни пережила рязанская земля после Куликовской победы русских войск. Великий князь Олег Иванович, словно на страже отстояв со своим войском положенный срок на берегу Прони, в пятидесяти верстах от места побоища, и получив весть о разгроме Мамая, велел воеводам отпустить ратников по домам, сам же с дружиной помчался в "Новую Рязань" - Переяславль-Рязанский, дал своему двору и княгине с детьми лишь день на сборы и отъехал в Литву.

Однако земле нельзя оставаться без князя - страх и смута овладевают народом. Дмитрий прямо из похода послал своего брата князя Владимира Серпуховского сажать в Переяславле-Рязанском московских наместников. Пока ещё Москве трудно удержать рязанские владения, да и выгодно ли становиться лицом против Дикого Поля? Однако Дмитрий посылал наместников не без тайной мысли: пора приучать рязанцев к московской руке. И пусть они видят: Олег их покинул, Дмитрий пригрел.

Ладно замышлялось, да неладно пошло. Рязанцы были привязаны к своему князю, по-особому любили и жалели за то, что его жизнь была неуютна, опасна, часто горька. Сколько раз зорили и жгли Рязанщину степняки, и все её беды князь делил с народом. Бился до последней возможности, не раз терял дружины в сечах, изрубленный и исстреленный врагами, уходил в леса, возвращался на пепелища городов, скликал уцелевший народ - оживлять свою землю. Ко всему привыкли рязанцы с князем Олегом - каждую минуту готовы поменять обжи сохи на копьё и боевой топор, с топором в изголовье и спать ложились, научились по первому дымку в небе и в войско стать, и в лес бежать, схороны понаделали в урманах и посреди болот, куда пробирались по жёрдочкам через лешачьи топи, уничтожая след. И несли в себе рязанцы особую гордость - они первые на Руси встречают врага в лицо.

Победу на Дону праздновали как свою, хоть и не без тревоги: помнили, как быстро и внезапно нагрянул Мамай, мстя за разгром Бегича на Воже. Да и не их ли князь ещё задолго до Вожи и Непрядвы перехватил нашествие хана Тогая, опрокинул в битве и порубил его тумены под Шишовым лесом? А потом - новый хан, с новым войском, ещё более многочисленным... Но всё же такой победы, какая одержана на Непрядве, ещё не случалось от века. Надежда одолевала сомнения.

И вдруг - известие об отъезде Олега Ивановича в Литву, о скором прибытии московских наместников. Насторожились, затихли рязанцы. Как отказаться народу от своего государя? Шёл слух, будто в Донском походе Олег со своим полком берёг тылы московской рати, теперь же, как вошёл Дмитрий в силу после победы, не нужен ему больше рязанский князь, хочет его землю взять себе, обложить данью в пользу Москвы.

Слово опасное, сказанное в тревожное время даже шёпотком, - что искра в сухую траву. Опережая отряд Владимира Серпуховского, поползли шепотки о "московских баскаках", отравляя воздух всего княжества. Войско Дмитрия уже покинуло рязанские пределы, и если отряд Владимира не встречал открытой враждебности, то не было и той сердечности населения, какую видели москвитяне в начале своего пути с Куликова поля. Ещё в Пронске стали примечать: в толпах, рассматривающих победителей Орды, нет-нет да и мелькнёт косой взгляд, а то - и кукиш. На подходе к Переяславлю в попутных деревеньках жители посматривали на московских всадников сквозь щели в плетнях. Однажды у речного водопоя подошёл старец-пастух и спросил: "Зачем идёте? У нас - свой государь, и другого не примем даже от князя Донского. Хочет - пусть на наш стол садится, тогда покоримся". Воины переглядывались, кто-то спросил, о каком Донском князе говорит пастырь. "О Дмитрии Ивановиче Донском, - ответил старик и повторил.
– Ему лишь покоримся как великому князю рязанскому. Хочет - пусть и московским остаётся".

Разговор передали Владимиру Андреевичу и боярам. В отряде впервые тогда услышали о новом имени великого князя Дмитрия, которое дал ему народ, но и слава мало утешила при таком настроении рязанцев. Бояре задумались.

– Кто-то мутит людей, - заметил один из наместников.

– Знаем кто!
– бросил Серпуховской.
– Погодите, заскулят побитыми псами!

Тишиной встретил Переяславль-Рязанский московских гостей. Никто не вышел за ворота, хотя гонцы были посланы вперёд. Бояре прятались по теремам, епископ со всем клиром молился в церкви Рождества Христова. Город отворён, детинец распахнут - въезжайте и владейте. Кривые улицы в посаде не густо заставлены домами, кое-где - заросшие бурьяном, не старые пепелища: последний раз Мамай сжёг город два года назад. Как и в попутных деревнях, только говорок да взгляды из-за плетней и частоколов сопровождали отряд. Воины, однако, чувствуя внимание, прямили плечи, подбоченивались и задирали головы. Кто-то предложил грянуть удалую, но сотник запретил: князь требовал чинности. Старались, и всё же один рослый кучерявый десятник, услышав за плетнём молодые женские голоса и смех, гаркнул:

– Эй, вы, девки-рязаночки, налетай - прокачу, не замочу!

Над плетнём явилась непокрытая головка русокосой и курносой молодицы.

– Своих катай! Поди-ка, в Москве да в Коломне жёны и ребяты по ним плачут, а им и на Рязани девок подай! За плетнём прятался целый хоровод молодиц: послышались испуганные ахи, смельчанку словно бы осудили за разговор с чужаками, но тут и там выглянуло несколько девичьих лиц. Десятник придержал коня и в тон отозвался:

– А мы ребяты не простые - на походе холостые! Приходи, красавица, завтречка к детинцу, как солнышко сядет, колечко подарю.

– Была дарига, звала за ригу! А не хочешь фигу?

– Бойка!
– Десятник тряхнул кудрями.
– Да што ж вы такие боязливые все, аль мужиков не видали?

Бородатый немолодой воин, проезжая мимо, отпустил грубую шутку. Послышался сдержанный смех - из приоткрытых калиток, из-за оград выглядывал посадский люд, привлечённый разговором. Мальчишки, осмелев, облепили говорливого воина, хватали за стремена, гладили его коня. Что мальчишкам до опасений взрослых!
– эти витязи были для них героями Куликовской битвы, в которую мальчишки играли уже по всей Руси.

Бойкая молодица покраснела от слов бородача и, скрываясь за плетнём, крикнула:

– Трогай, говорун! От ваших речей зубы болят.

– Эх, малинка! Я в Орде цельный гарем взял да за так и отдал - на тебя похожей там не было. Приходи - не обижу!

Он стронул коня в рысь и бросил бородачу:

– Чёрт смолёный, испортил мне хороший разговор.
– И, забыв, что недалеко едут бояре, затянул:

Шёл я вечером поздно,

Семь лохматеньких ползло.

Я ловил, ловил, ловил -

Одну шапкой придавил...

– Олекса, язва те в глотку!
– налетел на него сотник.
– Услышит князь - и с десятского сгонит!

– Всё одно, - махнул Олекса рукой.
– Под гору катись, пока сани везут. А уж после хомутайся - да обратно в горку тащи.

– Дурак!

– А вы все - умны! Я вот погорланил с бабами, так и народ повысыпал. А то едем как сычи - всю Рязань распугали. Говорил же - надобно удалую, мы ж им праздник везем, не беду.

– Оно и вер...
– Сотский поперхнулся, крестя рот, глянул вокруг: камешек-то Олексы - в огород бояр. Ох, отчаян - парень, с ним, того и гляди, беду наживёшь.

В ту ночь после битвы, на берегу Красивой Мечи, охраняя сводный гарем мурз, Олекса нарушил приказ воеводы Боброка-Волынского: сменив стражу, он разрешил воинам провести остаток ночи в пёстрой юрте, где его среди полонянок застал воевода. Дьяк, присланный для описи имущества и пленниц, нашептал князю. Утром воевода отвёл сотского за телеги, подальше от посторонних глаз, и трижды ожёг по спине плетью. Олекса сообразил, кто - повинен в его бесчестье. Он разыскал дьяка, вытащил его из кибитки, и кулак сотского отпечатался на лице доносчика по числу ударов княжеской плети. Расправа происходила прилюдно, воеводе донесли о ней, и стал Олекса Дмитрич десятским.

...У ворот детинца отряд встречал старый сотский Олега Ивановича, оставленный присмотреть за добром. С поклоном пригласил князя и бояр в пустые палаты к накрытым столам, сказал, что и гридницы для воинов, и стойла для лошадей приготовлены. Владимир распорядился выставить стражу, пригласил с собой бояр и десяток дружинников, приказал дворскому:

– Кажи хоромы боярина Кореева.

Детинец в Переяславле-Рязанском, воздвигнутый на мысу у слияния Трубежа с Лебедью, уступал московскому величиной, но застроен деревянными боярскими теремами не так тесно. Зато конюшни и клети, сложенные из толстых бревён, выглядели просторнее, внушительнее, чем у московских бояр. "Широка - пасть, да неча класть", - усмехнулся Владимир. Большинство боярских домов пусто - хозяева съехали вместе со своим государем либо укрылись по вотчинным сёлам. На бояр Владимир не держал сердца - они обязаны служить своему государю. А вот церковный владыка не вышел встречать - худо. Не иначе и тут козни Епифания Кореева и иже с ним. Прихвостни Мамаевы!