Поле Куликово
Шрифт:
Царевич приметил, как девушка проглотила слюну. "Голодная. Эти торгаши потому и сидят на тугих денежных мешках, что своих людей держат впроголодь".
Он кинул в рот кусочек кислой круты и, жуя и чавкая, велел:
– Ешь!
Она поняла, отломила краешек просяной лепёшки, стала жевать. Тогда он, зная, что русы любят рыбу, схватил балык, сунул ей в руки:
– Ешь! Хорошо ешь, много - приказываю.
Она ела, посматривая на своего юного повелителя. Слуга наливал в чаши кумыс и кобылье молоко, сетуя: до чего бедны нынешние ордынские сотники - в оловянные чаши приходится лить то, что ещё древние боги велели пить из золота, серебра или дерева. Лучше всего - из дерева, но хорошую деревянную чашу, достойную царевича, ханского сотника, теперь и на
Царевич нахмурился и приказал:
– Юрту раздели пологом. Девушка не пьёт кобыльего молока, положи ей турсук с водой. Отдай мою шёлковую епанчу. Она ничего не имеет, кроме того, что - на ней. Поэтому во встречном караване надо купить необходимое. Она скажет.
Слуга наклонил голову, хотя его лицо выражало недовольство: кого привёл царевич в юрту - рабыню или госпожу?
Глядя, как девушка подбирает крошки, Акхозя схватил её руку. Ладонь источала сладкие ароматы - эту руку ещё недавно умащивали пахучими бальзамами, - но он ощутил и её силу, и не сошедшие бугорки мозолей под бархатистой кожей ладони. Девчонка знала труд.
– Хочешь, я отпущу тебя домой?
Она не поняла, Акхозя подосадовал на себя: куда её отпускать? На корм зверям или в новое рабство?
– Я отвезу тебя домой!
Слуга, занятый пологом, обернулся и покачал головой. Он не мог понять, что случилось с его господином. Или нянька когда-то в люльку царевича подложила сына бродячего дервиша-бессребреника?
– Тебе стелить отдельно?
– Слуга спрятал лицо.
Царевич вспыхнул и вскочил.
– Я не платил за неё. Она мне - подарена, но она - свободна.
Старый воин проводил господина усмешкой: бедный джигит, он ещё помнит, как на его спине ездили сыновья хромого Тимура, как один из них променял его своему брату на облезлого щенка. Царевич боится обидеть невольницу, будто она - дочь хана. Но она же - рабыня! О том, что полонянка - человек, как, впрочем, и сам слуга, старику даже не подумалось. Какие там люди! Мир всегда делился на господ и рабов.
Смеркалось. Возле юрты хана горели костры, освещая путь расходящимся гостям. Нукеры подхватывали под руки пьяненьких начальников и - кого волоком, кого в седле - доставляли в свои курени. Из сумерек Акхозя видел недповижную фигуру отца. Тохтамыш не пренебрегал хмельным, от выпитого он внешне твердел и становился почти немым. Зато любил тех, кто много пил и много говорил в его шатре, он прощал им даже выпады против него. Ведь человек, отрезвев, никогда не сделает того, чем грозился во хмелю. И не случайно древний степной обычай завещал: в доме хозяина допьяна пьёт лишь его друг...
Акхозя представил, как укладывается полонянка и, стыдясь мыслей, направился к дежурной страже, взял коня и поехал в степные сумерки, туда, где нёс охранную службу десяток из его сотни. Вернулся он в темноте. Слуга спал у входа, Акхозя попытался перешагнуть через него, но не вышло - слуга вскочил.
– Спи, - бросил царевич.
Улёгся на войлок, накрылся походным халатом и, чтобы не думать о полонянке, спящей за тонким пологом, вызвал образ Джерида - любимого чисто-рябого ястреба, его полёт в угон за утками и стрепетами, хватку и падение с добычей в траву...
Ещё во сне он услышал рёв, так знакомый бывалым воинам: "Хурра-гх!.." Вскочил, налетел на слугу, отшвырнул полог. Он спал без доспехов, но меч сразу оказался в руке, в другой - щит. По лагерю метались огни факелов, вырывая из мрака полуодетые человеческие фигуры. Горящие стрелы лились из степной тьмы, вонзаясь в юрты и палатки. Некоторые уже занимались огнём. Курени тысячи стояли плотно, Акхозя по слуху определил - где-то за юртой хана шла рубка. С противоположной стороны холма тоже шёл бой, там особенно страшно ревела труба, и туда, размахивая мечами, бежало большинство поднятых тревогой людей. Воины сотни окружили царевича, он же, вскидывая саблю, кричал:
– Копья!..
Без копий пешие против конных - бессильны, а кони отряда находились в ночном,
лишь дежурные стражники крутились верхами. "Спасать хана", - единственная мысль овладела Акхозей.– Все - за мной!
– Прорывая толпу, он ринулся в сторону юрты хана, его обогнали верховые, потом пешие копейщики. Впереди бежали воины соседней сотни. Дождём полились горящие стрелы. На пути пылали палатки, несло палёным от тлеющей кошмы. Но самое страшное - не огонь. Лагерь без повозок - легко доступен для нападающей конницы, и если она ещё не ворвалась в середину общего куреня, значит, врагов - не так много.
Кажется, все сотни тысячи хана спешили спасать повелителя, и бегущие впереди спасли Акхозю с его воинами. Вылетевшая из темноты конная лава потоптала и порубила несколько десятков пеших, но сотня Акхози успела поднять и упереть в землю копья... Сбитых с коней рубили без пощады. Закалённые в битвах, поражениях и победах, ко всему привычные воины тысячи хана, казалось, не знали страха смерти и внезапное нападение встречали стеной.
– Кутлабуга! Ойё, Кутлабуга!
– Хан ревел.
– Спасай казну, иди на курган, Кутлабуга!
Озарённый горящей палаткой, чёрный в свете пожара, Тохтамыш стоял посреди дерущихся, недвижный и страшный своей уверенностью, лишь голос выдавал его тревогу. Он раньше всех понял, что нападение на его личную стражу - только отвлекающий маневр, им нужна казна Орды, без которой хан Тохтамыщ недолго усидит на троне. Заметив сына среди бегущих, он заревел:
– Туда! На курган! Все - на курган!
Акхозя повернул к вершине, увлекая и другие сотни. Уже присоединясь к сменному караулу нукеров, стоящему у казённой палатки, Акхозя увидел: у подножия кургана озарённый факелами, голый до пояса, тощий, с выпирающими рёбрами Кутлабуга крутится среди нападающих всадников с длинным кривым мечом в руке, и сквозь многоголосый рёв и лязг железа рвётся его визг. Подоспевшие издали вопль: "Хур-раг-х!" - и враги бежали.
Тохтамышу ханская корона не упала в руки, как иным наследникам, он вырвал её силой, и его окружала своя сменная гвардия не хуже Мамаевой. Может, этого не понял тот, кто хотел отбить у Тохтамыша казну Золотой Орды...
Ночь таяла. На рассвете похоронили убитых. Войско в боевом порядке построилось на склонах кургана. Тохтамыш допросил пленников. Раненых он приказал добить, живых отпустил со словами:
– Такого нападения я ждал. Я не сказал своим нукерам, что оно - возможно. Потому что сова даже ночью не заклюёт ястреба. Можете в степи говорить без страха: хану Темучину удалось когда-то украсть первое имя Повелителя Сильных. Но украсть хоть один алтын из казны Орды больше не удастся. Я - не безродный темник Мамай, который вынужден был закрывать глаза, когда иные родовитые мурзы обворовывали Орду. Улус Темучина останется за мной, и достойный получит то, что потерял недостойный. Дозволяю всякому, кто встретит в степи этого рыжего старого пса, убить его. Сделавший это получит награду и моё покровительство.
Охоту отменили, и отряды разделились. Кутлабуга, получив жалованье на весь тумен, пошёл в Крым, с ним - кафское посольство. Свою тысячу хан повёл в Сарай.
Далеко впереди отряда, во главе сторожевой сотни, скакал Акхозя, всматриваясь в дали, отыскивая дымки костров. Но горизонт был чист: появление войска Орды разогнало случайные кочевые племена, а скрывшиеся всадники Темучина таились от возможной мести за ночное нападение. Акхозя тосковал: во время ночной схватки пропала его полонянка. Слуга видел, как она выбежала из юрты и кинулась в темноту, не слыша его криков. Догнать её он не мог, да и как воин обязан был присоединиться к сражающимся. Всадники Акхози обшарили окрестности и не нашли следа. Царевич решил, что девушку похитили нападающие. Никто его не упрекал, даже отец - ведь сотня сражалась умело и храбро, - однако похищение из юрты женщины, пусть рабыни, считалось оскорблением хозяина, да и потеря девушки поранила сердце сына хана. Он гнал коня по следу разбойных всадников, надеясь настигнуть, отомстить, вернуть то, что принадлежало ему, без чего жизнь царевича омрачилась.