Поле Куликово
Шрифт:
Не по душе Донскому речь Юрия, но и братец перехлёстывает: не порушил бы княжеского согласия.
– Ну, князь!
– Юрий деланно засмеялся.
– Не почитаешь ли ты одного себя Русской земли радетелем? Новой силы накопить надо, чтобы законному хану противиться.
– Или силу хана выкормить? Ты, князь Юрий, ещё и пальцем не шевельнул для нашего дела, а уж готов русский хлеб, не тобой взращённый, швырять ханским кобелям.
Дмитрий нахмурился. Речь - верная, но годится ли этак отчитывать равного чином? Не в меру стал заноситься Серпуховской. У него - свои советчики, и поют они ему своё: ты-де не менее Дмитрия - славен родом и военными победами. Ты-де Мамая сокрушил, когда Дмитрий лежал беспамятный среди побитых ратников - будто князья своими мечами всю Орду сокрушили, а не тысячные полки, которые надо было собрать, вооружить, обучить, в поле вывести, духом укрепить да и поставить как надо против сильнейшего врага! Ох, доберётся однажды великий московский князь до самых зловредных бояр своего братца, чтобы не мутили голову
В палате разгорался спор, уже сверкали глаза, тряслись бороды и раздавались выкрики:
– Эко штука - новую войну затевать после такой-то кровищи!
– Тохтамыш - не Мамай, он - законный царь, да за ним - Тамерлан!
– Все они - законные, только грабят беззаконно!
– Мамаю рога сломали и этому сломим!
– Развоевался. Солома-богатырь! Что-то на Дону тебя не слышали, а я там сына и брата потерял.
– Не давать выхода!
– Не давать! Попили кровушки, хватит! Мы не дойная корова!
– А ну как Тохтамыш двинет на Русь свои сто тысяч да силой Тамерлана подопрётся?
– Встретим, как на Непряди встречали!
– Чем? Костылями? Два полка добрых воев нынче Москве не поставить на поле.
– Москва на Руси стоит!
– Опять чужими руками хотите жар загребать? Дудки!
– Вер-рна! Лучше чужого хана утихомирить, нежель свово выкормить!..
Голоса сразу начали убывать. Серпуховской привстал, вперился взглядом в кучку нижегородских бояр, где особенно горланили сыновья Дмитрия Константиновича - шурья великого князя Донского княжичи Василий Кирдяпа и Семён. Последнее крикнул гнусавый Васька.
Из дальнего угла следил за расходившимся собранием воевода Боброк-Волынский. На скулах Владимира играли желваки. Дмитрий Иванович хранил молчание, только оно и помогало ему оставаться внешне спокойным, сидящим как бы выше этой толчеи криков. Он заново узнавал гостей. Часу не прошло, как решали полюбовно свои споры, лобызались и со слезой целовали крест. Но вот дошло до главного - так он считал, - и брошено кем-то в собрание слово сомнения и взъярились. Какая сила сталкивала сейчас этих людей, владетельных господ, хозяев Русской земли, и разбрасывала? Страх перед Ордой, боязнь новой крови? Но страх и объединяет, а кровь этим вечным воинам - что банный щёлок: всю жизнь в ней купаются. Он смотрел на них, и как в дни сбора ратей в Коломне, пришло то озарение, что позволяло из приокских далей заглядывать в души князей, не пришедших на его зов. Есть у них страх: как без хана жить? Полтораста лет жили под татарским царём - и на тебе, нет царя! Не то даже - страшно, что нет ордынского царя, страшно, что свой явится.
В Донском походе была у него, почитай, царская власть, данная ему русским войском, и в трудах даже не заметил тогда, каким образом она в руках оказалась. Война кончилась, рати разошлись, и снова только через удельников и бояр, через покорство великих князей можно поддерживать свою государскую власть. Теперь неслуха-боярина с ходу не потащишь за бороду на плаху - взбеленятся, растерзают Русь на клочки, наведут на Москву и Орду, и Литву, а с её государем расправятся, хотя бы пришлось всю Русскую землю залить кровью и выжечь дотла. Таков - он, удельник и вотчинник, брать его надо за горло не сразу, но исподтишка - вылавливая поодиночке. Но Куликовской победы он не отдаст ни им, ни новому хану. Этот съезд князей - тоже победа Москвы. Не сгонял их сюда угрозами - лаской позвал, как советовал Боброк, забыв иным лукавство и измены, - все до единого слетелись. И то, что уже оговорено и скреплено клятвами, - немалое дело.
– Великой княже, - прервал думы Дмитрия князь Михаил, покрыв шум палаты своим зычным голосом.
– Чуешь, великой княже, нет между нами согласия. Скажи слово, вразуми наши головы.
И тут Дмитрию всё понятно: не хотят первыми предлагать решение. Скажи за уплату дани - Донского рассердишь. Скажи против - хану станешь врагом. Есть тут такие, которые до ушей хана донесут всякое слово по ордынским делам. Вон Кореев - первый. Да и его шурья, княжичи нижегородские от Кореева не отстанут. Придётся говорить первым. Это уступка - они ведь знают, чего хочет Донской. Вторая его уступка за последние дни.
Оттого ещё сумрак томил душу Дмитрия, что завтра под звон колоколов въедет в Москву Киприан - митрополит киевский и вильненский. Теперь он станет митрополитом московским, - значит, православная церковь на Руси, в Литве и Орде окажется под его рукой. Год назад, после
смерти Алексия, этого Киприана, благословлённого константинопольским патриархом, по приказу Дмитрия перехватили в Любутске и вышибли вон. А теперь въезжает в Москву под звон колоколов. И некого больше сажать - Сергий отказался от митры. Может, обиделся, что прежде Дмитрий прочил в митрополиты своего любимца Михаила Коломенского, Митяя? И уж было посадил на место, да восстали епископы, и поддержал их Сергий Радонежский. Вечный труженик, Сергий не любил Митяя за то, что из попов, минуя ангельский чин, шагал в митрополиты, за склонность к роскоши, сребролюбие и женолюбие, за наружную красоту, не монашескую дородность, за краснобайство и нахальство. Митяй платил Сергию тем же и пригрозил, что, как только наденет митру, выгонит его из Троицы, сошлёт в Заустюжье и обитель превратит в женский монастырь, заведёт в нём общие бани и со всем клиром станет ездить туда париться. Дмитрий, узнав о том, сначала осерчал, потом смеялся - ибо грозил Митяй невозможным. Хотя он многое мог и умел, на удивление легко и быстро осуществляя всякую волю великого князя. При таком митрополите церковь была бы в руках Дмитрия. Он прощал Митяю даже взаимную влюблённость с Евдокиюшкой - знал: его княгиня одинаково влюблена и в старца Алексия, и в Сергия - едва ли не во всех, носивших монашеское одеяние, ибо стояли они ближе к Богу. Ей было, за что благодарить Всевышнего - за молодого любимого и любящего мужа, сильнейшего из русских князей, за его военное счастье, за многих детей, из которых пока умер лишь один, за мир в семье, которого не в силах нарушить даже противоречия её отца и братьев с мужем. Дмитрий пробовал ей выговаривать за то, что в его отсутствие напускала в терем бродячих "божьих людей" без разбору, ночами простаивала перед иконой, истязала себя постами - то и на детях сказывается: ведь едва одного отнимала от груди - другой на свет являлся, - но она зажимала ему рот: "Молчи, Митенька, - Ему одному да Святой Деве обязаны мы всем, что имеем. Молись лучше со мной". В конце концов, отступился. Он отдавал должное Спасу и святым, но не имел времени на лишние поклоны. Для него Бог олицетворялся в Руси - этому богу служил он всей жизнью, чего же ещё? И церковь была нужна, чтобы крепить своё государство, не выпускать из-под руки князей и бояр...Как бы теперь не ушла от него русская церковь - Киприан, говорят, обидчив, то подтверждают и его письма к Сергию после его выдворения из Любутска. Обидчив - ладно, был бы не злопамятен.
Ах, Сергий, и ты - не без греха, провидец. Мамая помог сокрушить - спасибо, но не хочешь ведь простить, что покойного Митяя посылал князь к патриарху за благословением на митрополичий стол. Или ты в своей обители - выше митрополита, некоронованный патриарх Русской земли, и эта честь тебе - дороже? Но не грех ли - и то?..
Собрание, притихнув, смотрело на погружённого в думы государя. Дмитрий очнулся, встал.
– Моего слова ждёте, князья? А спросили вы тех ратников, што зарыты над речкой Непрядвой? За что они свои жизни отдали в добровольном мученичестве? За то ли, чтобы снова ханы сосали кровь их детей? Молчите. Един - их ответ, и каждому здесь он - слышен. Теперь я своё слово скажу. Великого хана Золотой Орды мы почитаем царём - ему будут от нас и царские почести. Посольства ли правим, караваны ли с товарами в Орду посылаем - великому хану и его жёнам и его ближним людям будут знатные дары и поминки по чину. Так же и другим государям Русской земли поступать надобно. Ордынским купцам зла не чинить, препятствий не делать. О всяком посольстве из Орды слать немедля вести ко мне, ни в какие договоры с ханами и мурзами без нашего ведома не вступать. А даней-выходов в Орду не даём. Мамай, Арапша и Бегич опустошили многие наши земли, битва на Непряди обескровила Русь. Выправимся - видно будет. Так ли приговорим, князья?
– Так!
– оглушил думную басом Фёдор Моложский.
– Так!
– Владимир припечатал кулаком колено.
– Так!
– послышались новые голоса. Иные кивали, не открывая рта. И уже после, когда слово государя приговорили к исполнению, когда князья ставили свои печати на особую грамоту, Дмитрий, следя за их лицами, снова спрашивал себя: чего тут больше с их стороны - воли или неволи? И в который уж раз стиснуло в груди от невозвратимой утраты: прошли перед ним лица князей Белозёрских, Тарусских, Брянских, Бренка и многих других, кто спал в земле Задонщины, прошли и растаяли.
После вечерни Дмитрий позвал гостей в столовую палату.
– Пиром начинали, пиром и закончим дело нашего согласия и единения.
– Великий князь улыбнулся.
– Да вот беда: ни рассола, ни кваса у нас теперь ковша не нацедишь - перестарались в трезвые дни. Так што не обессудьте, сами виноваты.
Гости смеялись - ведь ещё в обед слуги божились, будто после пиров у них не осталось ковша пива или хмельного мёда, - а Дмитрий подумал: напиться, что ли, до изнеможения, чтобы завтра не вставать, не слушать звона колоколов, не видеть этого проклятого Киприана? Погорячился, однако, с отцом Пименом. Да и как было не погорячиться, коли и Пимен был среди тех, кто не уберёг Митяя на пути в Константинополь? А после его смерти святые отцы передрались, и Пимен, склонив на свою сторону свитских бояр и стражу, повязал соперников, под заёмную грамоту великого князя взял у купцов большие тысячи, да и купил себе митрополичий сан. По возвращении Пимена из Царьграда Дмитрий велел содрать с него белый клобук, а самого заточить в глухом монастыре. Может, зря? Хоть вор, да свой.