Поле Куликово

– Будет, сынок, потерпи, нельзя много - лекарь не велел опаивать.
– Это сказал уже другой, мужской, грубоватый голос. Николка замолк и уснул.

Потом в сумрачную просторную избу с чёрным потолком вошла девочка, поставила на лавку корчагу с мытой репой, что-то мурлыча, стала очищать её от кожуры кривым ножом из обломка серпа. Он удивился - у девочки знакомая косица, знакомое платье, а вот лицом - не похожа на его сестрёнку. И где же - мать? Мама...

Память обрушилась так, что он рванулся с лежанки и свалился бы, сумей встать. Девочка метнулась к нему.

– Где - я?
– спросил Николка, едва разобрав свой голос.

– В Холщове, дяденька... Это староста Кузьма тебя привёз и передал мамке... Да ты, поди-ка, оголодал, - почитай, уж пять дён беспамятный. Думали - не жилец. Я счас, дяденька.

Девочка метнулась в бабий кут, он закрыл глаза. Холщово? Где - оно, это Холщово?.. И - всего прожгло: "Что - с нашими, чем закончилась битва?" Девочка придвинула к лежанке табуретку, поставила чашку с просяной кашей и сотовым мёдом, положила пахнущий ржаной хлеб, принесла деревянную ложку.

– Я тебя покормлю, дяденька, кашку-то я маслицем конопляным сдобрила. Одним Святым Духом, небось, не поправишься.

От запахов пищи рот Николки наполнился слюной и свело в животе, но есть не мог и, боясь спросить главное, сказал:

– Уж я, небось, - не маленький. Ты мне под голову чего-нибудь принеси.

Она сорвалась с места, принесла старый зипун и подтолкнула его под затылок. Левая рука Николки была перевязана, смотрел он лишь правым глазом - половина лица тоже в повязке.

– Как зовут тебя?

– В крещении - Устя, а больше Коноплянкой кличут, потому, как мамка меня в конопле нашла.

– Скажи, Устя, - спросил полушёпотом, - што - с нашими-то на поле Куликовом? Жив ли - Дмитрий Иванович?

Девочка всплеснула руками:

– Да ты ж беспамятный был, ничегошеньки-то не ведаешь! Побил ведь ваш князь Мамая, страсть сколь их там полегло. А ваши-то страсть сколь добра татарского взяли. Наши мужики досель коней ихних ловят, и быков много, и вельблуды горбатые попадаются.

Она продолжала тараторить обо всём, чего наслышалась про сечу, разыгравшуюся в двадцати верстах от Холщова. Николка, прикрыв глаза и откинувшись на зипуне, впервые переживал чувство воина-победителя. Ига больше нет! Но где - отец и другие звонцовские ратники? Не уж то все побиты? Не могли же свои оставить его чужим людям.

– А наших этот... дядька, што меня привёз, не видал? Односельчан моих?
– Слова Николке давались с трудом.

– Ваших? Нет, он не сказывал. Вас ведь там тыщи лежало, князь и велел: берите умирающих, спасайте жизни - опосля разберётесь, кто - чей. Ты откуль сам-то, дяденька?

– Село наше - Звонцы, от Москвы - вёрст сорок.

– Далеко, должно быть.
– Девочка покачала головёнкой.
– Не слыхала. Да ты ешь, дяденька. Тебе, небось, много теперь надо есть. А дядька Кузьма троих ведь вас привёз.

– Те двое - здесь?
– Николка встрепенулся.

– Один-то - живой, у дядьки Кузьмы - он. Другой помер, даже имени не узнали.

Ах, как хотелось Николке побежать к соратнику, но он взял ложку и, стараясь не выказать перед маленькой хозяйкой слабости, зачерпнул кашу. Потом спросил:

– Ты - одна у мамки?

– Одна, дяденька. Тятьку лесиной придавило, был братик Васютка, да помер от животика.
– Девочка подпёрлась кулачком, умолкла, задумавшись о чём-то своём, недетском. Николка разомлел от нескольких ложек и утомился. Ему захотелось отблагодарить девочку.

– Устя, давай с тобой дружить, как брат с сестрицей?

Она засмеялась:

– Разве маленькие с большими дружат, дяденька?

– А мне, Устенька, только шешнадцатый минул.

– Хитрый - ты.
– Она погрозила пальцем.
– Вон - какой старый, небось, моей мамки - старее, а ей уж - третий десяток...

То ли чудодейственны были снадобья холщовской знахарки, то ли молодость и уход сказались - боль в разбитой груди и плече утихала. Николка через две недели уже выходил на улицу, начал двигать левой рукой. Его хозяйка, молодая женщина с соболиными бровями и пепельными густыми волосами, которые убирала под тёмный вдовий волосник, ухаживала за ним как за меньшим братом. Заходил местный староста, крепкий мрачноватый мужик со смоляной бородой и горячими тёмными глазами - расспрашивал, сам рассказывал, как закончилась битва на Непрядве, где он командовал десятком охотников-рязанцев, бился до конца в Большом полку, получив лишь царапину копьём. Узнав, что Николка стоял молотобойцем при отце, которого хвалил за работу и обещал взять в Москву Боброк-Волынский, намекнул: и в Холщове - добрая кузница, на целую артель кузнецкую, да вот беда - умелых рук не хватает. Много мужиков разбежалось, когда Мамай двинулся от реки Воронеж, двух лучших кузнецов ещё раньше увёл бывший тиун, неведомо где сгинувший. Николка сходил к другому московскому ратнику, привезённому Кузьмой. Тот оказался боярским холопом из-под Ростова, был ранен в бедро, рана заживала трудно - до весны ему отсюда не вырваться. Да он, похоже, и не торопился. Не подходил этот парень в товарищи Николке Гридину, душа которого рвалась в Звонцы... Как они - там? Мать у Николки - тихая и боязливая. За спиной мужа-кузнеца не привыкла к сквознякам жизни. Ну, а если теперь - ни мужа, ни сына и девчонки на руках?..

От ростовского ратника Николка узнал, что Кузьма - самозваный староста. Когда вернулся с Куликова поля, мужики попросили взять дело в свои руки, но как ещё посмотрит князь на мужицкого тиуна? Прежний тиун, говорят, был зверюгой, исхитрился мужиков по рукам и ногам скрутить, иные побаиваются - кабы не воротился, на сторону поглядывают, да нажитого жалко.

Убраться бы Николке до нового хозяина, но дорога - неблизкая, обозы в московскую сторону пойдут лишь зимой. А куда зимой тронешься без тёплой одежды?.. Возвращался Николка из гостей мимо пруда, засмотрелся на отражённые в воде пожухлые ракиты, и захотелось ему на себя глянуть - лишь вчера снял повязку с лица. Стал на колени у края плотины, наклонился, да так и замер: из омута смотрел на него незнакомый худой мужик с багровым шрамом через левую щёку. Морщины резали лоб, от глаз бежали лучики, легли складки возле губ. Вздохнул и поднялся. В тот момент показалось Николке, что прожил он долгую-долгую жизнь - на старичка ведь похож, - а девчонке-семилетке в братья набивался. Сызмальства приученный к трудам, он устыдился: до сих пор объедает вдову и старосту да ещё собирается просить одежонку на дорогу. Отыскал глазами кузню на бугре, понаблюдал за мужиком, который возился там возле кучи хлама, и побрёл к нему. А когда уловил запах древесного угля, кожаных мехов и горячего металла, заволновался, заспешил...

Через полмесяца из Переяславля-Рязанского с двумя отроками прискакал боярский сын, посланный водворить порядок в здешней порубежной волости, всполошённой событиями на Непрядве. Засел в покинутом хозяевами доме, потребовал новоявленного старосту и попа, долго говорил с ними, потом стал призывать к себе мужиков. Выспрашивал о пропавшем тиуне, о пожаре, обо всём, что случилось в Холщове и окрестностях, наконец, собрал сход. Новым тиуном объявил Кузьму, и мужики вздохнули.

Николку Гридина боярский сын позвал к себе после схода. Парень вошёл в просторную избу с широкими, затянутыми плёнкой бычьего пузыря окнами. На лавке за столом, застеленным вышитой скатертью, сидел княжеский посланец, чуть поодаль поп, на боковой лавке - староста. Молчали. Николка выдержал пристальный взгляд приезжего, оглядел его. Молод, бриться начал недавно, да и чином - невысок, а вид - что у князя. Плечи под кафтаном - литые, руки смуглые, широкие, хваткие - руки воина. В светло-голубых глазах - властность.

– Кузнец?

– Молотобоец, помогал отцу кузнечить.

– Он уж куёт, только рука вот маленько мешает.

– Рука заживёт, умение останется. Вот што, московский ратник: рязанская земля жизнь те спасла, из мёртвых воскресила, и за то ты обязан ей по гроб. Дмитрий Иванович много людишек рязанских переманил, а то и силой увёл к себе, и теперь договорились они с Олегом Ивановичем ущерб тот покрыть. Велено работников, кои задержались у нас, оставлять по нашей воле. Кто нам - люб, того берём, кто не люб - путь чист. Твой соратник Касьян попросил оставить его, и мы не перечили. Ты нам - тоже люб, - усмехнулся глазами, - а потому решено тебя оставить пока, там поглядим.

– Што ты, боярин!
– возразил Николка.
– Меня дома ждут.

– Весть твоей семье подадим, пущай на сани грузятся да к нам подаются по первопутку - тут сотни полторы вёрст. И дороги ныне - спокойны.

– Нет, боярин, я - человек великого московского князя, уйду домой хотя бы и пеши.

– Здесь воля великого князя Олега Ивановича, - отрубил боярский сын.
– Иной нет, и не будет. Ты обязан дать крестное целование, што без его воли не побежишь из Холщова. Батюшка, крест!

Никола оглянулся на старосту, тот смотрел в пол.