Поле Куликово

Все эти дни было сухо и тепло, и вдруг дунуло пронизывающим ветром, над детинцем, кружась, промелькнула пёстрая стая. Птицы уходили в тёплые края. В рязанских городах не было деревьев - погибали в пожарах.

Переднее крыльцо терема Кореева - не огорожено. Сложен терем из тех же толстых лесин, только оструганных. Над острым верхом тесовой крыши на длинном шпиле вздыбился деревянный конь, устремлённый на закат. Не на Москву ли боярин в поход собирается? А может, на Серпухов? У князя Владимира свои давние счёты с рязанским князем и боярами из-за порубежных владений. Дома ли - Кореев? В Литву он не поехал, это Серпуховскому - известно. Но может, тоже ушмыгнул в свою вотчину?

Дворский нырнул в сени. Владимир дал знак своим оставаться в сёдлах, сам спешился. Дверь терема растворилась, боярин выбежал на крыльцо. Был он одет будто для думы или великокняжеского приёма - в бобровой шубе и высоком горлатном столбунце: ждал вызова. Да и кого первого вызывать посланцу Москвы, коли не боярина Кореева, стоявшего у правой руки рязанского князя? Простучав серебряными подковками высоких сапог по ступеням, боярин поклонился гостю, повёл рукой:

– Буди здрав, княже, милости просим в наши хоромы - не чаяли мы этакой чести и не ведали, што ты уж - в воротах.

Лицо боярина потекло ухмылкой и тут же будто схватилось морозцем, редкая борода вздёрнулась, он качнулся назад: гость наступал на него. Позванивали серебряные колокольцы на шпорах.

Епифаний Кореев попятился к крыльцу, но Владимир ухватил его за бородёнку, подтянул лицо боярина с выкаченными глазами к своему носу и осевшим от бешенства голосом заговорил:

– Крыса переяславская, ханская подтирка! Будешь народ баламутить?
– Он тряс боярина за бороду так, что у того выступили слёзы.
– Штоб сидел отныне на своём дворе и дальше нужного места не казал носа! Станешь наместникам пакостить - смотри! С Мамаем управились, а уж с тобой-то!.. Вот так: за бороду и - на плаху!

Он последний раз трепанул боярина и оттолкнул. Тот, запутавшись в длинных полах шубы, сел на крыльцо. Владимир подошёл к лошади, взялся за повод, обернулся и показал кулак.

Епифаний сидел на крыльце и плакал. Вот они, порядки московские, начинаются. Со времён Рюрика и Олега не было роду Кореевых большего бесчестья. За бороду оттрепали, да прилюдно - свои холопы видели, - как теперь на народе показаться? Худшего от ордынцев не терпел. Да что ордынцы!
– Епифаний Кореев знал от них лишь добро. Мамай и его мурзы рязанские земли пустошили, его же вотчины не трогали. Олег Иванович из стольного града в леса убегал, а Епифаний в своих теремах сидел - ханский ярлык отводил от него грозу. С давних пор он был посредником между рязанским князем и Ордой, на его дворе дневали и ночевали ордынские послы и гости. Ради Рязанского великого княжества всю жизнь подталкивал Олега к союзу с Мамаем - чтобы сделать окорот и Москве, и Твери, и Литве, простирающим руки к рязанским владениям. Орда - ладно, к ней притерпелись, она - что кобель цепной: схватит кусок и отскочит. Москва, небось, одним куском не насытится, но проглотит всё княжество, как проглотила Коломну, бывшую рязанской пограничной крепостью, а затем Переславль-Залесский и Можайск. Так же и Тверь, и Литва - дай им силу! Ханам русские князья нужны, а зачем они московскому государю, коли завладеет царской властью? Но князья нужны и боярам. С князем справиться нетрудно, он - не волен в боярских вотчинах, бессилен со своей дружиной против боярской стены. А попробуй сладить с единым царём, коли сядет на Руси! Да он взглядом сотрёт с земли любого вотчинника. Московское княжество - ещё далеко не вся Русь, а уж вон как Дмитрий скрутил своих бояр - тише воды, ниже травы перед ним. Два года назад предал Дмитрий смертной казни Ивана Вельяминова - сына последнего московского тысяцкого. Ну, бунтовал Иван против московского князя, а что ему оставалось делать? Решил Дмитрий единолично править Москвой и не передал Ивану, старшему из сыновей покойного тысяцкого, отцовского чина. Тогда Иван Вельяминов поехал в Орду и с помощью богатого сурожанина Некомата, которого выбили из Москвы за неуёмное ростовщичество, убедил великого хана в том, что Дмитрий готовится свергнуть власть Орды над Русью. Так ведь оно и было. Хан посылал ярлык на великое Владимирское княжение Михаилу Тверскому, но Дмитрий к ярлыку не явился, и ханский мурза, оставив Михаилу бесполезную грамоту, отправился в Москву - мириться с её князем. Иван же с Некоматом снова побежали в Орду жаловаться и по пути, в русских городах, старались возмутить народ против Дмитрия. Но в Серпухове обоих схватили и привезли в Москву. Некомат был человеком чужой веры, им руководила корысть, и его в наказание заточили в темницу. Ивана Вельяминова объявили предателем. Сына великого боярина, закованного в железо, вывезли на Кучково поле под Москвой и там, при большом стечении народа, казнили на плахе. Слыхано ли подобное на Руси! Говорят, братья Вельяминовы осудили Ивана, но Епифаний Кореев не верит, что добровольно. Дмитрий их вынудил. Таких князей надо изводить даже отравой, иначе - конец боярству...

Через день, передав власть наместникам, Владимир с полусотней стражи отъехал в Москву. Ушёл в Городец-Мещерский на Оке и князь Хасан. Сели московские наместники в переяславльском детинце с небольшой дружиной. Шла жизнь чередом и без князя: заканчивались полевые работы, уходили белковать охотники, трудился посадский люд - ковал, лепил, тесал, шил, строил, ткал - и текли подати в казну князя через руки тиунов и дворского боярина. Судные дела решали те же тиуны с сотскими да церковь. К наместникам люди не шли. Москвитян не задирали, им кланялись, слов обидных не говорили вслед, но чурались. И оказались наместники со своей дружиной чем-то вроде наёмной стражи города. Скучая, смотрели со стены детинца на захолодевшие воды Трубежа и Лебеди, слали государю жалостные письма. Не скучал лишь десятский Олекса: во всякую ночь, когда не было ему службы, выскальзывал за ворота крепости, насвистывая, петлял кривыми улицами, пока из темени глухого тупичка не вышагивала ему навстречу фигурка в тёмной душегрее. Он распахивал свой кафтан, и она пряталась под его полой... Не без участия Олексы скоро ещё несколько дружинников завели сударушек. Оба боярина о том знали и помалкивали: хоть какие-то живые ниточки тянулись между посадом и детинцем. Глупый военачальник ради внешнего спокойствия станет пресекать связи своих воинов с жителями чужого города и добьётся лишь отчуждения, подозрительности, даже враждебности между войском и населением. Умный и дальновидный воспользуется ими.

Из Москвы в Литву давно отправился гонец, и вёз он письмо Дмитрия к "брату молодшему Олегу Ивановичу", который приглашался на общий съезд русских князей, где предстояло решить: как жить дальше? "Брат молодший" помчался домой, увидев, что одна угроза - с московской стороны - миновала.

На рязанской земле оставались ещё тысячи куликовских ратников. Не всех раненых можно было везти далеко по ухабистым дорогам, у иных в пути растравлялись раны, их оставляли в попутных селениях, а с ними часто оставались родичи, односельчане, ратные побратимы. Жители, теснясь, принимали всех - милело народное сердце к победителям. У бояр, помещиков и тиунов - свой расчёт. Немало было в московском войске голи перекатной. Ежели у человека ни двора, ни кола, он, глядишь, где зацепился, там и прирос. А сила земли - в людях. Берегли раненых, как родных, приставляли к ним сидельцев, находили лекарей и лечили, не жалея снадобий и кормов.

Небывалая стояла тогда осень. В ноябре леса в поймах Оки и Прони ещё светились золотом и пурпуром листвы. Глади рек и озёр чернили стаи птицы. Ожиревшие от обилия ягод, орехов и грибов дикие свиньи, медведи, барсуки, тетерева и рябчики становились лёгкой добычей охотников. Бортники за полцены предлагали мёд, огородники - всякий овощ, рыбаки - рыбу, даже хлеб в цене поубавился. Казалось, и природа с людьми праздновала победу над ордами кочевников, не скупясь, одаряла всех.

Лишь с Куликова поля странники несли тревогу. Говорили, каждую ночь огни загораются по полю, тысячи призраков блуждают между Непрядвой и Доном, то завывая погребальные песнопения, то стеная и грозя костлявыми руками. А в самый глухой час полуночи, когда волки роют ходы в овчарни и в банях нечистые устраивают свои игрища и скачки на грешных душах, слетают на Красный Холм два ангела - белый и чёрный, закутанный в огненно-кровавый плащ. И белый ангел говорит: здесь, на крови христианской, он воздвигнет храм Тишины и Мира, Счастья и Братства людей во Христе. От сего света храма рассеется зло, люди протянут друг другу руки, сгинут войны и болезни, пробегающие по человеческой поросли, и сольются княжества воедино, господин назовёт братом своего раба, установится тысячелетнее светлое царство, искуплённое кровью ратников. Чёрный же, кутаясь в кровавого цвета плащ, смеётся в ответ: твоё царство станет на костях - что же это за основа? Год-другой минёт, кости сгниют, подрастут мстители за убитых, и рухнет твой "Небесный храм" в яму, а я выпущу из неё на свет такие воинства и такие злосчастия, каких люди и не видывали в прежние времена. Никогда не будет на Земле ни Мира, ни Тишины, ни Справедливости, ибо нечестивые силы обращены к злому и жадному в человеке, а жадность дана ему от рождения - уже в колыбели младенец хватает и тянет к себе что ни попало. Каждый хочет иметь больше другого, каждый норовит стать выше другого, сильный попирает слабых, униженный хочет возвыситься и стать сильным, обиженный - отомстить, бедный - разбогатеть. Чем люди лучше зверей, знающих один закон - пожирать тех, кто - слабее? Ну-ка, брось в самую мирную толпу лакомый кусок - она передерётся, каждый станет рвать его себе. Никогда князь не откажется от удела, боярин - от вотчины, купец - от лавки с товарами, смерд - от лучшего поля. Ты скажешь: есть, которые отказались, святые люди. Но оттого и они - святые, что горстка их в человеческих сонмищах. Даже церковь, призванная учить людей бескорыстию, накапливает богатства, старается расширить монастырские владения, кабалит крестьян, а святые отцы покупают себе чины за серебро. Проклятие гордыни и алчности управляет народами, и Орда - это наказующий бич в руке Божьей. Разбита одна, так явится другая, и не с восхода, так с заката. Вечно будут люди драться за землю и воду, за право властвовать над другими, пока не изведут себя железом и огнём.

И так спорят они на холме до первого проблеска зари, потом, взмахнув крыльями, истаивают.

Кровь, пролитая на Непрядве, небывалое самопожертвование многих тысяч людей и победа над Ордой будоражили умы и души, казалось, должно что-то перемениться на Земле, и нельзя жить по-прежнему.

Ещё рассказывали, что в деревню Ивановку, что - на речке Курце за Красным Холмом, прибежал мужик, забредший ночью в поисках блудливой овцы на Куликово поле. Заблеяла овца человеческим голосом, мужик опомниться не успел - поле озарилось. И видит он: стоит на холме, сверкая бронями, кованая русская рать, развеваются стяги, трубят трубы и скачут перед полками седые воеводы, указывая мечами в полуденную сторону. Глянул туда - мчат из ночной степи серые толпы лохматых всадников с факелами в руках - степь от края до края, будто пожаром занялась. А впереди - некто чёрный, на чёрном коне, в рогатом шлеме. Больше ничего не помнит мужик - бросил овцу и бежал до деревни.

Многое ещё рассказывали, иногда рассчитанное на то, чтобы посеять в народе страх перед возмездием за куликовское избиение ордынцев. На рязанской земле никто не пресекал этих разговоров, и они кочевали через её пределы в другие земли.

Ещё доцветал, редея, багрец осени в лесах и дубравах, когда в Переяславль-Рязанский вернулся великий князь Олег. Гонцы разнесли его тайный приказ: чинить препятствия возвращению московских ратников в своё княжество. Желающим остаться - давать привилегии и всё необходимое для обустройства, уходящих - задерживать силой, убегающих - ловить и сажать под караул, пока не дадут крестного целования на покорность. Так появились на рязанской земле московские заложники, и среди них - сын погибшего звонцовского кузнеца Николка Гридин.

В тот миг, когда он с чужим копьём кинулся навстречу лавине конницы Орды, прорвавшей русский строй, словно ударом меча отсекло его прошлое. Было лишь настоящее - миг жизни, озарённый вспышкой этого Небесного меча: он, русский воин, русский богатырь, может, Алёша Попович, стоял в Диком Поле, встречая многоглавого серого змея. Передний враг на мышастом коне заносил кривой клинок, и Николка видел одну из множества змеиных голов, узкоглазую, с оскаленным ртом, слышал змеиный визг, выделившийся из общего воя Орды, но разве способны дрогнуть сердце и руки русского богатыря от змеиного свиста? Он выбросил копьё, как учил его Таршила, уверенный, что попадёт в цель, и всё же копьё угодило не в змеиное, а в конское горло, под челюсть. Конь, хрипя, вздыбился, унося от головы Николки мерцающее полукружье сабли, ударил грудью. Николка только увидел - покатился с седла серый, в лохматой шерсти ордынец под копыта лавы - и уже не чуял, как навалившийся конь обливает его своей кровью...

Снова увидел он Небесный свет не скоро. Море холодной сини покачивалось перед ним - будто плыл, привязанный к опрокинутому челну - лицом в прозрачную, бездонную глубь.

– Пить...

Море воды так же качалось, текло мимо - столько родниковой влаги пропадало зря. Ему бы глоток!

– Пить...

Как странно скрипит чёлн, проносясь над синей пучиной.

– Пить!

– Ой! Никак, очнулся, родненький ты мой!

Забулькала вода, и тогда море стало небом, чёлн - телегой. Его поили, он глотал, давясь водой, пока не опустела чашка.