Поле Куликово

– Где-то Дон близко - чуешь, рекой пахнет?

– Переходить, поди, надоть, а вода - не летняя.

– Перевезут, брат Роман. Теперь - много рыбарей на реке.

Дон открылся на заре, полноводный даже осенью. На алой воде просыпались дикие гуси, приветствуя друг друга, с шумом и шорохами прокатился над всадниками вытянутый огромный шар - смешанная стая утки, вскрикнула чайка. Посреди залива покачивались долблёные челны. Вавила первым спустился к воде, сложил ладони и позвал по-татарски, потом - по-фряжски...

Вёсла и течение быстро несли челны к противоположному берегу, привязанные лошади, храпя от холодной воды, плыли за кормой. Прибились к отмели, забрали имущество и сёдла, Вавила протянул старику белую монету. Тот взвесил её на ладони, оглянулся на свою ватагу, мешая русскую и татарскую речь, стал объяснять, что нет размена. Вавила махнул рукой, и тогда старик пошёл к своей лодке, откинул рогожу в носу, взял крупного осетра с тугими боками, поднёс с поклоном.

– Вот нам - и уха, и жаркое. Благодарствуем, отец.

Лишь когда обогрело солнце, и сошла роса, остановились в заросшей низине, на берегу родникового ручья. Роман занялся лошадьми, Вавила собрал сушняк, добыл огня кресалом, развёл костёр под шатром рыжего дубка - чтобы дым, уходя в крону, бесследно рассасывался, подвесил над огнём котёл с осетриной. Остатки рыбы присолил и сложил в холщовый мешок. После завтрака велел Роману спать. Сам раскинулся на зипуне, подставляя лицо солнышку и слушая, как на поляне щиплют траву и пофыркивают стреноженные кони, посвистывают поручейники и стрекочет в кустах сорока. Его душа растворялась в запахах, ощущениях и звуках, возвращалась в своё природное состояние, из которого когда-то, давным-давно, вырвали её вместе с плотью Вавилы - вырвали силой, связав, сковав тело, побоями, голодом и жаждой, угрозой смерти заставив его мускулы служить прихоти других людей. Тело двигалось, глаза видели, уши слышали, даже ум временами трудился, а душа спала мёртвым сном. Он видел синие моря и чёрные бури на тех морях с ветвящимися переплетениями адских молний, прорастающих сквозь бездны вод и небес, следил за полётом парусов. Его глаза помнят и пальмы в соседстве с кипарисами на берегах зеркальных бухт, оливковые и лимонные рощи в золотых плодах, росистые от дождя виноградники, скалы розового, серого и белоснежного мрамора, глядящие в прозрачные лагуны, города и селения в горах и на равнинах, изукрашенные дворцы, голых чёрных людей, и красивых белых людей в пышных нарядах. Но ничто не оставило следа в его груди, не всколыхнуло душу хотя бы до вздоха - словно кто-то запер её на замок и забросил ключ в бездонный колодец. Она оживала только ночами, когда засыпало тело, и сколько раз он пробуждался в слезах, увидев во сне рожь на знакомом пригорке, мать и сестру с серпами по пояс во ржи, тропинку через росистое поле к берёзовой роще, ощутив запах лесной сырости и брусники, услышав перезвон родников, посвист куликов и гогот весенних гусей. А однажды ему приснилась белобокая русская сорока с сине-зелёным отливом по чёрному перу - он так отчётливо слышал её стрёкот, что даже приподнялся. И опять свалился от удара в бок - его, вздремнувшего у стенки каменоломни, пинал надсмотрщик. Поскрипывало железо - невольники распиливали глыбу мрамора, этот скрип и навеял ему сорочье стрекотание. В тот день он не вынес зноя и пыльной духоты каменоломни, решил - пусть убивают, и свалился на камень. Разбуженный ударами, встал и взялся за кирку, моля Бога, чтобы дал ему силы на один-единственный точный удар. Но так ясно и чисто вдруг ожил голос сороки, таким желанием отозвался - хотя бы ещё раз услышать шелест ржи и голоса бора вечером, - что он переломил ненависть, шагнул к забою и стал молотить по камню, не замечая, что может обрушить глыбу себе на голову. Всё же он выдал себя, и надсмотрщик не захотел держать рядом опасного раба: кайло даже в руках скованного человека - серьёзное оружие. Скоро случился набор невольников на каторги и галеры, Вавила попал в число "избранных". Однако в Генуе все капитаны забраковали его - Вавила тогда словно усох, потерял молодую силу, часто кашлял. Хозяйский пристав спросил, что он умеет делать, Вавила признался: был бронником до пленения, тянул проволоку, вязал кольчуги и панцири. На него посмотрели с недоверием, однако вскоре отправили невольничьей дорогой в другой италийский город - Флоренцию, в мастерскую оружейного цеха. Работа от зари до зари, однообразная, изнуряющая. Он не старался показать сметки и прилежания, хотя мог не только многое перенять от мастеров, но кое-чему и поучить фрягов. От отца и деда Вавила слышал, что кольчуга и кольчатый панцирь, в старину именовавшиеся "бронёй", - русское изобретение. От ордынского ига русские оружейники пострадали как никто другой, за ними охотились не только во время набегов. Потому-то князья никогда не дарили ханам и темникам оружия, изготовленного на Руси. И всё же, несмотря на великие утраты, Вавила с гордостью примечал: кольчужные панцири флорентийских мастеров слабее русских из-за упрощённой связки наложенных броней. Русский панцирь как ни поворачивай, отверстия колец перекрывались и дважды, и трижды, поэтому и бронебойная стрела, и остриё копья, кончара, клевца или рапиры обязательно наталкивалось на сталь. Во флорентийском этого не было, оттого противопанцирное оружие вернее поражало воина. Не делали здесь панцирей из плоских узорных колец, как и дощатых броней - самой надёжной защиты ратника от всякого оружия. Зато латники здесь были искуснее русских, он, наверное, любовался бы их работой, не будь его душа на замке. Глаза только видят, а любуется душа. И его уста молчали обо всём, что видел, руки были неловки и грубы. Ремесленники считали его туповатым скифом, годным лишь раздувать печи и горны, махать кувалдой, ворочать раскалённые поковки. Даже секретов, оберегавшихся в замкнутых цеховых объединениях ремесленников, от него не таили.

Через несколько лет хозяин мастерской продал его плантатору из Болоньи, а когда тот оказался в нужде, он самых крепких невольников отправил в Венецию для продажи на галеры. На плантациях Вавила не только восстановил прежние силы, его тело налилось крепостью, раздалось вширь, закалилось на ветру и на солнце. Впервые попался ему надсмотрщик, который жалел рабов, не дрался из-за съеденной тайком грозди винограда или горсти маслин, не крал от их стола ни рыбы, ни хлеба, наказывал лишь за провинности и по-божески - истинный был христианин. Но он-то и поставил Вавилу в связку будущих каторжников - подслушал однажды, как тот ругался святой Мадонной.

Тогда уж Вавила узнал о доле галерников и каторжан и со смертной тоской вступал на сырую, залитую солнцем площадь венецианского рынка рабов. Впереди шёл угрюмый немолодой грек, позади - высокий, до костей исхудалый серб. Тех недавно полонили и сделали рабами турки-османы, а на невольничьем пути в красивом городе, украшенном каналами и дворцами, они оказались скованы одним железом с теми, кого полонили ордынцы. И сама являлась мысль, что разорительные войны насылаются не разгневанным Всевышним - они выгодны кому-то на Земле. Вместе с грабёжниками-ханами, султанами, эмирами, королями и их подручниками от войн богатеют торговцы, и, может, между теми и другими существует сговор? Ведь они все трое были свободными, однако набежал мурза или паша со своими головорезами, схватил, скрутил, выжег на теле клеймо, и уже всякий, кто имеет достаточно денег, может купить тебя. Это ли не заговор людей-пауков против других людей? Город, воздвигнутый на чужом золоте и чужой крови, представлялся ему паучьим гнездом, которое следует раздавить, но что может раб, закованный в цепи?

Хозяин-перекупщик уже бегал вдоль вереницы невольников, толкая их в бока кулачком. Так в Коломне продавали лошадей, взбадривая их уколами. Рядом остановились купцы.

– Русины?
– спросил коренастый человек с проседью в бороде.

Вавила ответил за соседей, плохо говоривших по-фряжски.

– Мне нужны молодые, проворные и сильные люди, - сказал купец.
– Твой товарищ - худоват, но кость у него - крепкая, а мясо нарастёт быстро - я кормлю хорошо. Готов выкупить вас обоих, только нужно ваше согласие.
– Он усмехнулся изумлению в глазах невольника.
– Да-да, согласие. У меня - тяжёлая и опасная работа, рабы не годятся. Вы станете вольными наёмными матросами на моём корабле. Выкуп - ваша работа. В Болгарии я отпущу вас.

Вавила не поверил, но сказал "да" за себя и за серба.

Купец тут же, на рынке, выдал им грамоты, вписав в них имена вольноотпущенников. Вавила долго не мог понять, какую "фамилию" спрашивает писец. Он же назвал ему своё христианское имя, даже имя отца, хотя отчества ему не полагалось - не боярский сын. Наконец сообразил: нужно прозвище. Его Отца прозывали Чохом, и Вавила тоже назвался.

– О, чех!
– Писец поднял палец.
– Скверный, злой народ, еретики!
– И записал Вавилу "Чехом". Болгарин засмеялся:

– Важно, что славянин, а славянам ещё придётся постоять за себя. Будь злым, как чех. Хорошая - у тебя фамилия.

В порту их привели к капитану - молодому ещё человеку с гладко выбритым дублёным лицом и неулыбчивыми водянисто-серыми глазами. Тот объявил: они теперь - вольные матросы, а потому спрашивать он будет сурово. Морю нужны думающие, удалые люди, которым дорога честь корабля и его капитана. В море главный - он, даже владелец судна - только пассажир. За уныние, безделье, лень, пустые разговоры и трусость он будет пороть, за бунт - выбрасывать за борт. Велел помыться и сменить одежду.

Большой трёхмачтовый дракар весь пропах горячей смолой, солью и рыбой. На нём возили в Венецию из придунайских земель хлеб, сало, кожи, солонину, осетровую икру, слитки серебра, бочки земляного горючего масла - всё, чем богато восточное Подунавье и в чём нуждалась олигархическая Венеция, стремившаяся золотом и мечом установить господство над всем Средиземноморьем. В обмен везли в Болгарию изделия из металлов, сукна, стекло и оружие. Наступление завоевателей-османов на Балканы грозило уничтожением венецианских и генуэзских владений на Средиземном и Русском море, поэтому обе торговые республики враждуя между собой, поощряли ввоз оружия в Византию, Болгарию и пелопоннесские княжества.

Об опасной работе купец говорил не зря - Средиземное море кишело пиратами. А когда новички, получив копья и боевые топорики, узнали, что отплытие - завтра, им стало не по себе. Даже в невольниках они слышали: на море - война. Уже целый год близ Венеции, у крепости Кьоджа, стояли друг против друга морские армады венецианцев и генуэзцев, не решаясь начать сражение. По всей Адриатике шныряли корабли воюющих сторон, топя или сжигая любое чужое судно. Какая же нужда гнала хозяина в путь в такое время?

От пристани отошли на вёслах, ещё до восхода. Рядом с Вавилой сидел на скамье усатый болгарин с могучими мускулами, учивший новичка тяжёлому делу гребца. Равнина какого-то острова долго скользила в гребном люке, потом осталась только вода. К полудню Вавила не чуял ни рук, ни спины, его грудь словно выгорела изнутри, однако весла не бросал, работал наравне со всеми. Его спас свисток, бросивший команду наверх, к оружию. Рядом с ним у защищённого борта оказались серб и тот же усатый болгарин. Над головой, развёртываясь, хлопал парус, голос бритого капитана гремел, подобно иерихонской трубе. Дракар наконец поймал ветер всеми парусами и, разрезая волны окованным носом, побежал на солнце. Крылья медного дракона, нависающего над прозрачной голубизной, затрепетали, сверкая. Чешуйчатое тело будто извивалось в полёте. Не уж то медный зверь уносил Вавилу к свободе?..