Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Такимъ образомъ въ тхъ народахъ, которыхъ умственная жизнь подлежала Римской Церкви, самобытная философія была невозможна. Но, однакоже, развитіе образованности требовало сознающаго ее и связующаго мышленія. Между живою наукою міра и формальною врою Рима лежала пропасть, чрезъ которую мыслящій католикъ долженъ былъ длать отчаянный прыжокъ. Этотъ прыжокъ не всегда былъ подъ силу человческому разуму и не всегда по совсти искреннему Христіанину. Отъ того, родившись въ земляхъ протестантскихъ, раціональная философія распространилась и на католическія, проникла всю образованность Европы однимъ общимъ характеромъ и прежнее единомысліе вры Западныхъ народовъ замнила единомысліемъ отвлеченнаго разума.

Но не вдругъ мысль человка дошла до своего послдняго вывода. Только мало по малу отбрасывала она отъ себя вс постороннія данныя, находя ихъ недостаточно врными для основнаго утвержденія первой истины. Сначала дятельность ея распалась на дв стороны. Въ народахъ происхожденія Романскаго, которые, по своей исторической натур, стремились сливать внутреннее самосознаніе съ вншностію жизни, возникла философія опытная или чувственная, восходившая отъ частныхъ наблюденій къ общимъ итогамъ и изъ порядка вншней природы выводившая вс законы бытія и разумнія. Въ народахъ Германскаго происхожденія, носившихъ, также вслдствіе своей исторической особенности, внутри себя постоянное чувство раздленія жизни вншней отъ внутренней, возникло стремленіе вывести изъ самыхъ законовъ разума законы для вншняго бытія. Наконецъ, об философіи соединились въ одно умственное воззрніе, основанное на тождеств разума и бытія и развивавшее изъ этого тождества ту форму мышленія, которая обнимала вс другія философіи, какъ отдльныя ступени неконченной лстницы, ведущей къ одной цли.

Но, происходя изъ совокупности Западно-Европейской образованности и вмщая въ себ общій результатъ ея умственной жизни, новйшая философія, какъ и вся новйшая образованность Европы, въ послднемъ процвтаніи своемъ совершенно отдлилась отъ своего корня. Ея выводы не имютъ ничего общаго съ ея прошедшимъ. Она относится къ нему, не какъ довершающая, но какъ разрушающая сила. Совершенно независимо отъ своего прошедшаго, она является теперь, какъ самобытно новое начало, рождаетъ новую эпоху для умственной и общественной жизни Запада. Опредлить настоящій характеръ ея вліянія на Европейскую образованность еще весьма трудно, ибо ея особенное вліяніе только начинаетъ обозначаться; конечные плоды его еще таятся въ будущемъ.

Однакоже, недавность господства этой новой системы надъ прежними философскими убжденіями Европы не даетъ намъ права думать, чтобы основныя положенія этой послдней системы и ея діалектическій процессъ мышленія были исключительною принадлежностію нашего времени. Въ общей жизни человчества новйшая философія не такъ нова, какъ полагаютъ обыкновенно. Она новость для новой исторіи, но для человческаго разума вообще она вещь бывалая, и потому будущія послдствія ея господства надъ умами боле или мене уже обозначились въ прошедшемъ. Ибо тотъ же духъ мышленія господствовалъ въ образованномъ мір за нсколько сотъ лтъ до Рождества Христова. Основныя убжденія Аристотеля, — не т, которыя ему приписывали его средневковые толкователи, но т, которыя выходятъ изъ его сочиненій, — совершенно тождественны съ убжденіями Гегеля. А тотъ способъ діалектическаго мышленія, который обыкновенно почитаютъ за исключительную особенность и за своеобразное открытіе Гегеля, составлялъ, еще прежде Аристотеля, явную принадлежность Элеатовъ, такъ что, читая Платонова Парменида, кажется, будто въ словахъ ученика Гераклитова мы слышимъ самого Берлинскаго профессора, разсуждающаго о діалектик, какъ о главномъ назначеніи философіи и ея настоящей задач, видящаго въ ней чудотворную силу, которая превращаетъ каждую опредленную мысль въ противоположную и изъ нея рождаетъ опять новое опредленіе, и полагающая отвлеченныя понятія о бытіи, небытіи и возникновеніи въ начало мыслительнаго процесса, обнимающаго все бытіе и знаніе. Потому, разница новаго философа отъ древнихъ заключается не въ основной точк зрнія, до которой возвысился разумъ, не въ особенномъ способ мышленія, имъ изобртенномъ, но единственно въ доконченной полнот систематическаго развитія и въ этомъ богатств умственныхъ пріобртеній, которое любознательность человка могла собрать ему въ теченіе своихъ двухъ тысячелтнихъ исканій. Разумъ стоитъ на той же ступени, — не выше, и видитъ ту же послднюю истину, — не дале; только горизонтъ вокругъ ясне обозначился.

Кажется, умъ Западнаго человка иметъ особое сродство съ Аристотелемъ. Въ самое начало Западно-Европейской образованности заложено было сочувствіе къ его мышленію. Но схоластики пользовались его системою только для того, чтобы утверждать на ней другую истину, не изъ нея непосредственно выведенную, но принятую ими изъ преданія. Когда же, съ возрожденіемъ наукъ, упалъ безграничный авторитетъ Аристотеля, то, казалось, сочувствіе съ нимъ утратилось навсегда. Освобожденіе отъ него праздновалось по Европ съ какимъ-то восторгомъ, какъ великое и спасительное событіе для ума человческаго. Гегель шелъ по другой дорог, и вн системы Аристотеля; но однакоже сошелся съ нимъ и въ послднемъ вывод, и въ основномъ отношеніи ума къ истин. Онъ построилъ другую систему, но такъ, какъ бы ее построилъ самъ Аристотель, если бы воскресъ въ наше время, и если бы, не перемняя уровня, на которомъ стоялъ разумъ человческій въ его время, онъ только подвелъ къ своей точк зрнія вопросы современной образованности. Ученики Гегеля, подставляя свою терминологію вмсто Аристотелевской, узнаютъ въ его систем хотя не полное, но врное отраженіе системы ихъ учителя. Голосъ новаго міра отозвался прежнимъ отголоскомъ міра прошедшаго.

Древняя Греческая философія возникла также не прямо изъ Греческихъ врованій, но ихъ вліяніемъ, и подл нихъ, возникла изъ ихъ внутренняго разногласія. Внутреннее разногласіе вры принуждало къ отвлеченной разумности. Отвлеченная разумность и живая, пестрая осязательность противорчащихъ ученій вры, противополагаясь другъ другу въ сущности, могли мириться внутри сознанія Грека только въ созерцаніяхъ изящнаго и, можетъ быть, еще въ скрытомъ значеніи мистерій. Потому, Греческое изящное стоитъ между ощутительностію Греческой миологіи и отвлеченною разумностію ея философіи. Прекрасное для Грека сдлалось средоточіемъ всей умственной жизни. Развитіе смысла изящнаго составляетъ, можно сказать, всю сущность Греческой образованности, внутренней и вншней. Но въ самой натур этого изящнаго лежали предлы его процвтанія; одинъ изъ его элементовъ уничтожался возрастаніемъ другаго. По мр развитія разумности, ослаблялась вра миологическая, съ которой вмст увядала Греческая красота. Ибо прекрасное также, какъ истинное, когда не опирается на существенное, улетучивается въ отвлеченность. Возрастая на развалинахъ врованій, философія подкопала ихъ и вмст сломила живую пружину развитія Греческой образованности. Бывъ сначала ея выраженіемъ, въ конц своего возрастанія философія явилась противорчіемъ прежней Греческой образованности, и хотя носила еще наружные признаки ея миологіи, но имла отдльную отъ нея самобытность. Она зародилась и возрастала въ понятіяхъ Греческихъ; но, созрвши, сдлалась достояніемъ всего человчества, какъ отдльный плодъ разума, округлившійся и созрвшій, и оторвавшійся отъ своего естественнаго корня.

Такъ съ конечнымъ развитіемъ Греческой образованности окончилось, можно сказать, владычество языческихъ врованій надъ просвщеніемъ человчества; не потому, чтобы не оставалось еще врующихъ язычниковъ, но потому, что передовая мысль образованности была уже вн языческой вры, обращая миологію въ аллегорію. Только недоразвитая и, слдовательно, безсильная мысль могла оставаться языческою; развиваясь, она подпала власти философіи.

Съ этой отрицательной стороны, Греческая философія является въ жизни человчества, какъ полезная воспитательница ума, освободившая его отъ ложныхъ ученій язычества и своимъ разумнымъ руководствомъ приведшая его въ то безразличное состояніе, въ которомъ онъ сдлался способнымъ къ принятію высшей истины. Философія приготовила поле для Христіанскаго посва.

Но между Аристотелемъ и общимъ подчиненіемъ міроваго просвщенія ученію Христіанскому прошло много вковъ, въ продолженіе которыхъ многія различныя и противорчащія системы философіи питали, утшали и тревожили разумъ. Однакоже, крайности этихъ системъ принадлежали немногимъ: общее состояніе просвщенія подчинялось тому, что было общаго крайностямъ, составляя ихъ середину. Между добродтельною гордостію стоиковъ и чувственною философіею епикурейцевъ, между заманчивою высотою заоблачныхъ построеній ума въ ново-Платонической школ и безчувственною, неумолимою, всеискореняющею сохою скептицизма стояла философія Аристотеля, къ которой безпрестанно возращался умъ отъ крайнихъ уклоненій, и которая въ самыя односторонности уклонившагося отъ нея мышленія впускала логическія сти своей равнодушной системы. Потому можно сказать, что въ древнемъ до-Христіанскомъ мір были нкоторые философы различныхъ, противорчащихъ другъ другу сектъ; но вся масса мыслящаго человчества, вся нравственная и умственная сила просвщенія принадлежала Аристотелю. Какое же именно вліяніе имла философія Аристотеля на просвщеніе и нравственное достоинство человка? Ршеніе этого вопроса важно не для одной исторіи міра прошедшаго.

Самый ясный и самый короткій отвтъ на этотъ вопросъ могъ бы, кажется, заключаться въ нравственномъ и умственномъ настроеніи тхъ вковъ, когда эта философія господствовала. Римскій гражданинъ временъ кесаревскихъ былъ живымъ отпечаткомъ ея убжденій. Ибо не отдльныя истины, логическія или метафизическія, составляютъ конечный смыслъ всякой философіи, но то отношеніе, въ которое она поставляетъ человка къ послдней искомой истин, то внутреннее требованіе, въ которое обращается умъ, ею проникнутый. Ибо всякая философія, въ полнот своего развитія, иметъ двойной результатъ, или, правильне, дв стороны послдняго результата: одна — общій итогъ сознанія, другая — господствующее требованіе, изъ этого итога возникающее. Послдняя истина, на которую опирается умъ, указываетъ и на то сокровище, котораго человкъ пойдетъ искать въ наук и въ жизни. Въ конц философской системы, между ея исконной истиной и ея искомой цлью, лежитъ уже не мысль, имющая опредленную формулу, но одинъ, такъ сказать, духъ мысли, ея внутренняя сила, ея сокровенная музыка, которая сопровождаетъ вс движенія души убжденнаго ею человка. И этотъ внутренній духъ, эта живая сила свойственна не однимъ высшимъ философіямъ, доконченнымъ и сомкнутымъ въ своемъ развитіи. Система принадлежитъ школ; ея сила, ея конечное требованіе принадлежатъ жизни и просвщенію всего человчества.

Но, надобно сознаться, философія Аристотеля, когда она не служила подкрпленіемъ чужой системы, а дйствовала самобытно, имла на просвщеніе человчества весьма грустное вліяніе, прямо противоположное тому, какое она имла на своего перваго ученика, великаго завоевателя Востока. Стремленіе къ лучшему въ кругу обыкновеннаго, къ благоразумному въ ежедневномъ смысл этого слова, къ возможному, какъ оно опредляется вншнею дйствительностію, — были крайними выводами той разумности, которая внушалась системою Аристотеля. Но эти внушенія не пришлись по мрк только одного ученика; другимъ всмъ они были по плечу. Слушая ихъ, Александръ, кажется, тмъ напряженне развивалъ свою противоположную имъ самобытность, какъ бы на перекоръ совтамъ учителя. Можетъ быть даже, безъ этого понужденія благоразумной посредственности въ немъ бы не развилась вся крайность его неблагоразумной геніальности. Но остальное человчество тмъ охотне подчинялось вліянію разсудочной философіи, что, при отсутствіи высшихъ убжденій, стремленіе къ земному и благоразумно обыкновенному само собой становится господствующимъ характеромъ нравственнаго міра.

Система Аристотеля разорвала цльность умственнаго самосознанія и перенесла корень внутреннихъ убжденій человка, вн нравственнаго и эстетическаго смысла, въ отвлеченное сознаніе разсуждающаго разума. Орудія, которыми она познавала истину, ограничивались логическою дятельностью ума и безучастною наблюдательностію вншняго міра. Наружное бытіе и выразимая, словесная сторона мысли составляли ея единственныя данныя, изъ которыхъ она извлекала то, что можетъ изъ нихъ извлечься логическимъ сцпленіемъ понятій, — и надобно сознаться, извлекла изъ нихъ все, что этимъ путемъ могло быть извлечено изъ нихъ въ то время. Дйствительность въ глазахъ Аристотеля была полнымъ воплощеніемъ высшей разумности. Вс разногласія міра физическаго и нравственнаго были только мнимыя и не только терялись въ общей гармоніи, но были необходимыми звуками для ея вчно неизмняемой полноты. Міръ, по его мннію, никогда не былъ лучше и не будетъ; онъ всегда достаточно прекрасенъ, ибо никогда не начинался, какъ никогда не кончится, и вчно останется цлъ и неизмненъ въ общемъ объем, безпрестанно измняясь и уничтожаясь въ частяхъ своихъ. Но эта полнота и удовлетворительность міра представлялась ему въ холодномъ порядк отвлеченнаго единства. Высшее благо видлъ онъ въ мышленіи, разумющемъ это единство сквозь разнообразіе частныхъ явленій, при вншнемъ довольств и спокойствіи жизни: физическій и умственный комфортъ.