Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

На всхъ Московскихъ есть особый отпечатокъ.

Вотъ въ чемъ состоитъ главная мысль комедіи Грибодова, мысль, выраженная сильно, живо и съ прелестью поразительной истины. Каждое слово остается въ памяти неизгладимо; каждый портретъ приростаетъ къ лицу оригинала неотъемлемо; каждый стихъ носитъ клеймо правды и кипитъ огнемъ негодованія, знакомаго одному таланту.

Но есть въ той же комедіи другая мысль, которая, по моему мннію, если не противорчитъ господствующей, то по крайней мр доказываетъ, что авторъ судилъ о Москв боле какъ свидтель, страстно взволнованный, нежели какъ судья, равнодушно мыслящій, и умющій, даже осуждая, отличать хорошее отъ дурнаго. Можетъ быть, это не вредитъ произведенію искусства, не вредитъ истин художественной; но вредитъ истин практической и нравственной. Мысль, о которой я говорю, заключается въ негодованіи автора на нашу любовь къ иностранному. Правда, эта любовь часто доходитъ до смшнаго и безсмысленнаго; дурно направленная, она часто мшаетъ нашему собственному развитію; но злоупотребленія вещи не уничтожаютъ ея достоинства. Правда, мы смшны, подражая иностранцамъ, — но только потому, что подражаемъ неловко и невполн; что изъ-подъ Европейскаго фрака выглядываетъ остатокъ Русскаго кафтана, и что, обривши бороду, мы еще не умыли лица. Но странность нашей подражательности пройдетъ при большемъ распространеніи просвщенія; а просвщеніе у насъ распространиться не можетъ иначе, какъ вмст съ распространеніемъ иностраннаго образа жизни, иностраннаго платья, иностранныхъ обычаевъ, которые сближаютъ насъ съ Европою физически, и, слдовательно, способствуютъ и къ нашему нравственному и просвщенному сближенію. Ибо, кто не знаетъ, какое вліяніе иметъ наружное устройство жизни на характеръ образованности вообще? Намъ нечего бояться утратить своей національности: наша религія, наши историческія воспоминанія, наше географическое положеніе, вся совокупность нашего быта столь отличны отъ остальной Европы, что намъ физически невозможно сдлаться ни Французами, ни Англичанами, ни Нмцами. Но до сихъ поръ національность наша была національность необразованная, грубая, Китайски-неподвижная. Просвтить ее, возвысить, дать ей жизнь и силу развитія, — можетъ только вліяніе чужеземное; и какъ до сихъ поръ все просвщеніе наше заимствовано извн, такъ только извн можемъ мы заимствовать его и теперь, и до тхъ поръ, покуда поравняемся съ остальною Европою. Тамъ, гд обще-Европейское совпадется съ нашею особенностью, тамъ родится просвщеніе истинно Русское, образованно національное, твердое, живое, глубокое и богатое благодтельными послдствіями. Вотъ отъ чего наша любовь къ иностранному можетъ иногда казаться смшною, но никогда не должна возбуждать негодованія; ибо, боле или мене, посредственно или непосредственно, она всегда ведетъ за собой просвщеніе и успхъ, и въ самыхъ заблужденіяхъ своихъ не столько вредна, сколько полезна.

Но любовь къ иностранному не должно смшивать съ пристрастіемъ къ иностранцамъ; если первая полезна, какъ дорога къ просвщенію, то послднее, безъ всякаго сомннія, и вредно и смшно, и достойно нешуточнаго противодйствія. Ибо, — не говоря уже объ томъ, что изъ десяти иноземцевъ, промнявшихъ свое отечество на Россію, рдко найдется одинъ просвщенный, — большая часть такъ называемыхъ иностранцевъ не рознится съ нами даже и мстомъ своего рожденія; они родились въ Россіи, воспитаны въ полурусскихъ обычаяхъ, образованы также поверхностно, и отличаются отъ коренныхъ жителей только своимъ незнаньемъ Русскаго языка и иностраннымъ окончаніемъ фамилій. Это незнанье языка естественно длаетъ ихъ чужими посреди Русскихъ, и образуетъ между ними и коренными жителями совершенно особенныя отношенія. Отношенія сіи, всмъ имъ боле или мене общія, созидаютъ между ними общіе интересы, и потому заставляютъ ихъ сходиться между собою, помогать другъ другу и, не условливаясь, дйствовать заодно. Такъ самое незнанье языка служитъ для нихъ паролемъ, по которому они узнаютъ другъ друга; а недостатокъ просвщенія нашего заставляетъ насъ смшивать иностранное съ иностранцами, какъ робенокъ смшиваетъ учителя съ наукою, и въ ум своемъ не уметъ отдлить понятія объ учености отъ круглыхъ очковъ и неловкихъ движеній.

Нсколько словъ о слог Вильменя. (1832).

Предыдущая статья объ Император Іуліан [17] принадлежитъ къ тмъ немногимъ произведеніямъ Вильменя, гд благородная простота слога не изукрашена кудреватою изысканностью выраженій и оборотовъ. Ибо, говоря вообще, языкъ Вильменя не столько отличается красотою правильною, строгою и классически спокойною, сколько живою, прихотливою граціозностью, щеголеватою своеобразностью и часто изученною небрежностью. Это особенно замтно въ его импровизированныхъ лекціяхъ, гд литераторъ не иметъ времени быть сочинителемъ и переработывать свои невольныя внушенія по законамъ отчетливаго вкуса, и гд, слдовательно, природный талантъ является со всми особенностями своихъ красотъ и недостатковъ, какъ разбуженная красавица въ утреннемъ неприбор. По той же причин, по которой Гизо на лекціяхъ говоритъ больше дла и меньше фразъ, чмъ въ сочиненіяхъ обдланныхъ на досуг, по той же причин въ импровизаціяхъ Вильменя больше фразъ и меньше дла, чмъ въ его твореніяхъ кабинетныхъ. За то фразы его, какъ удачный стихъ, какъ счастливая тема, остаются въ памяти даже и тогда, когда он не выражаютъ мысли новой или необыкновенной, хотя общая система мыслей Вильменя и нова и необыкновенна для Франціи. Я говорю система, ибо не могу согласиться съ тми, которые не находятъ ее во мнніяхъ Вильменя. Да, не смотря на наружный безпорядокъ его мыслей, не смотря на небрежность его изложенія, не смотря на кажущуюся легкость и случайность его положеній, Вильмень иметъ свою систему, и систему зрло обдуманную, ибо утвержденія его нигд не противорчатъ одно другому; систему глубокую, ибо его мысли наравн съ вкомъ; систему твердо понятую и строго связанную, именно потому, что онъ можетъ выражать ее такъ легко, такъ удопонятно по видимому, такъ поверхностно: ясность есть послдняя степень обдуманности.

17

Тотъ же литераторъ, которому мы обязаны переводомъ этой статьи, столько же правильно, изящно и близко передалъ на Русскій языкъ сочиненіе того же автора о Христіанскомъ Краснорчіи IV вка. Сочиненіе это будетъ напечатано вмсто предисловія къ новому переводу Избранныхъ мстъ изъ Св. Іоанна Златоуста, издаваемому г. Оболенскимъ (переводчикомъ Платона и Геродіана) въ пользу вдовъ и сиротъ духовнаго званія. См. 13 N. Телескопа.

На слогъ Вильменя боле другихъ Французскихъ писателей походитъ слогъ Бальзака, сочинителя Послдняго Шуана, Картинъ изъ частной жизни и пр. и пр. Бальзакъ, также какъ Вильмень, любитъ удивлять неожиданностью оборотовъ, необыкновенностью выраженій и небывалымъ сцпленіемъ разнозначительныхъ эпитетовъ; онъ, также какъ Вильмень, большую часть сравненій своихъ заимствуетъ изъ жизни дйствительной и настоящей; онъ также позволяетъ себ иногда неправильность и нововведеніе для того, чтобы нарисовать мысль въ ея живомъ цвт, съ ея нжнйшими оттнками; — но не смотря на это сходство манеры, слогъ Бальзака, по моему мннію, отличается отъ слога Вильменя тмъ, что послдній всегда почти вренъ чувству изящнаго приличія, между тмъ какъ первый, не смотря на весь талантъ свой, часто переступаетъ за предлы граціозности въ область неестественности. Вильмень скажетъ иногда фразу мишурную, но кстати; Бальзакъ повторитъ ту же фразу и часто не къ мсту. Вильмень иногда неправиленъ какъ литераторъ, но въ самыхъ неправильностяхъ его вы видите человка со вкусомъ тонкимъ и воспитаннымъ посреди отборнаго общества; говоря мысль новую, для которой еще нтъ выраженія, онъ скоре выберетъ оборотъ капризно разговорный, чмъ тяжело ученый, по такому же чувству приличія, по какому наши дамы, не находя Русскихъ словъ, скоре ршаются на галлицизмъ, чмъ на выраженіе Славянское. Бальзакъ неправиленъ не меньше Вильменя; но неправильность его часто ни чмъ не оправдывается, и его изысканность иногда оскорбляетъ не только вкусъ литератора, но и хорошій вкусъ вообще, какъ слишкомъ высокій прыжокъ танцующаго не на театр.

Особенно примчательно въ Вильмен то, что, не зная по-Нмецки, онъ въ своихъ основныхъ мысляхъ и особенно въ ихъ литературныхъ примненіяхъ, почти всегда сходится съ мыслями господствующими въ Германіи. По моему мннію, это одно могло бы доказать намъ, что познаніе Нмецкой литературы значительно распространено между образованными Французами; что результаты Нмецкаго мышленія обращаются тамъ какъ монета, боле или мнее знакомая каждому, хотя еще новая и не всми принимаемая, подобно нашимъ деньгамъ изъ платины.

О русскихъ писательницахъ. (Письмо къ Анн Петровн Зонтагъ). (1833).

На послдней почт я не усплъ высказать вамъ, милостивая государыня, всхъ мыслей и чувствъ, которыя возбудило во мн письмо ваше: позвольте договорить теперь. Для меня это дло самолюбія: я боюсь въ глазахъ вашихъ попасть къ числу тхъ, которые, видя прекрасное, понимаютъ его въ половину или цнятъ на втеръ, — боюсь тмъ больше, что для меня, посл достоинства хорошо дйствовать, нтъ выше, какъ умть понимать хорошее.

Въ дйствіяхъ Одесскихъ дамъ я вижу не только доброе дло, но, — что по моему мннію еще лучше, — дло истинно просвщенное. Оно замчательно не только въ нравственномъ отношеніи, но и въ общественномъ, какъ новое утшительное доказательство, что вообще образованность наша подвинулась впередъ. Здсь не одно внушеніе сердца, не одинъ случайный поступокъ, но добрая общественная мысль, раздленная многими; не просто состраданіе къ несчастію, безпокоющему насъ своимъ присутствіемъ, но просвщенно-сердечное участіе въ дл общемъ, — не подложный признакъ того святаго просвщенія, которое одно истинное, и которое до сихъ поръ было у насъ еще довольно рдко.

Что женщины вообще имютъ сердце нжное, — это вещь давно извстная и такъ обыкновенная, что даже рдко вмняется въ достоинство, какъ все неизбжное, за что благодарятъ судьбу, а не человка. Что въ Россіи особенно есть женщины, созданныя съ душею возвышенною, способныя къ дламъ прекраснымъ, высокимъ, даже героическимъ, — это также вещь доказанная, и мы въ этомъ отношеніи уже имемъ право гордиться передъ многими народами, находя у себя примры не одного, не двухъ поступковъ такихъ, отъ которыхъ на душ становится вмст и тепло и свято. Но сочувствіе съ общественною жизнію у насъ еще ново, и отъ того женщины наши, не смотря на вс свои частныя добродтели, длаютъ вообще меньше добра, чмъ въ государствахъ больше просвщенныхъ, и только потому, что тамъ общее чувство заставляетъ ихъ дйствовать вмст, между тмъ какъ у насъ каждая можетъ дйствовать только за себя. Чтобы убдиться въ этомъ, стоитъ только обратить вниманіе на все добро, произведенное женскими благотворительными обществами въ Пруссіи, въ Баваріи, на Рейн, во Франціи, и особенно въ Англіи и въ Соединенныхъ Штатахъ.

Не меньше хорошимъ знакомъ кажется мн и то, что Одесскія дамы выбрали, какъ одно изъ средствъ — издать Альманахъ. Тому лтъ десять врядъ ли пришло бы кому-нибудь на мысль это средство. Впрочемъ, что я не слишкомъ далеко увлекся движеніемъ первой мысли, что ваши Одесскія дйствія въ самомъ дл не случайность, не исключеніе, но признакъ большей зрлости нашей общественной образованности, — это, въ случа нужды, я могъ бы доказать тысячью различныхъ примровъ, которые вс подтверждаютъ одно: что просвщеніе у насъ подвигается быстро, и что успхи его еще замтне въ женщинахъ, чмъ въ мужчинахъ.

Возмите въ примръ наши гостиныя, нашу литературу, наше первое воспитаніе, которое всегда и везд есть дло женщинъ, — какая разница съ тмъ, чт`o было прежде! Далеко ли то время, когда мнніе общественное отдляло женщинъ образованныхъ въ особый классъ, отличая ихъ названіемъ ученыхъ? — Теперь женщина только образованная еще не выходитъ отъ того изъ круга обыкновенныхъ. — Давно ли любезность женщинъ заключалась въ искусств играть словами, вертть понятіями, низать узорныя фразы, и т часто заученыя? Давно ли разговоръ ихъ вертлся между тсными личностями и безконечнымъ калейдоскопомъ общихъ мстъ о добродтели и порок, о любви и дружб, о чувствительности и холодности, о превосходств мужчинъ или женщинъ, или о томъ, слпой ли счастливе глухаго, или глухой слпаго? Теперь такія любезности уже рдки. Вообще репутація любезности теперь уже не основывается на фразахъ; образованныя женщины уже не вертятъ понятіями куда попало; уже подъ маскою словъ не ищутъ однихъ только личныхъ отношеній; — и на то есть причина: он начали мыслить, и большая часть изъ нихъ иметъ образъ мыслей уже не гостинный, не накладной, но свой, настоящій. Часто въ головк, еще не получившей права на букли, уже хранятся мысли самобытныя, современныя, не памятью добытыя, но серьёзнымъ размышленіемъ, или чтеніемъ книгъ такихъ, которыя прежде были бы недоступны для самыхъ ученыхъ. Бывало, при звук смычка, дамы наши всею душею уходили въ свои ножки, все въ нихъ оживлялось, все приходило въ движеніе; он дйствовали на паркет всмъ сердцемъ, всми силами, всмъ тломъ, всею душею, — и все это вертлось предъ вами, все это прыгало безъ памяти. А теперь! — въ самыхъ блестящихъ собраніяхъ есть что-то неполное; на лицахъ самыхъ веселыхъ замтите вы частыя минуты задумчивости. Откуда такая перемна? Многіе видятъ въ этомъ только новую причину скуки; я въ этой скук вижу потребность чего-то лучшаго, — потребность жизни живе, умне, дльне, тепле, однимъ словомъ: просвщенне.

И то внутреннее, невыразимое страданіе, которое происходитъ отъ этой потребности живо ощущаемой, та болзнь души мыслящей, болзнь образованности, которая родилась въ наше время и до сихъ поръ еще не нашла себ имени, которая вмст служитъ и причиною и признакомъ просвщенія, — какъ часто встрчаете вы ее даже въ такихъ женщинахъ, которыхъ, кажется, и природа и судьба нарочно для того только и создали на свтъ, чтобы узнать земное счастіе во всемъ его блеск. Это тяжело видть, но вмст и отрадно; это страданie, болзнь, — но болзнь къ росту, чистилище ума, переходъ въ міръ, вроятно, лучшій.