Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

— Естественно было вамъ, м. г., по направленію вашего таланта, обратить вниманіе ваше на два знаменитые круга великихъ умовъ, которые сообщаютъ 17-му вку его дв характеристическія черты: на гостиную Рамбулье и на Поръ-Рояль. Одна открываетъ 17-й вкъ, другой сопровождаетъ и заключаетъ его. Одна вводитъ въ языкъ нашъ краску воображенія, другой — характеръ строгости. Оба, находясь на двухъ концахъ человческой мысли, проливаютъ на нее различный свтъ. Ихъ вліянія счастливо спорили между собою, и еще счастливе совмщались: въ нкоторыхъ образцахъ нашей словесности, возникшихъ, такъ сказать, въ равномъ отдаленіи отъ обоихъ, въ нкоторыхъ безсмертныхъ произведеніяхъ, которыя равно удовлетворяютъ уму въ его потребности воображенія и душ въ ея потребности внутренней строгости, сливаются въ одинъ свтъ ихъ двойственные лучи.

Изъ этихъ двухъ явленій, обозначающихъ знаменитую эпоху и сильно дйствовавшихъ на нравы и литературу Франціи, первому, гостиной Рамбулье, посвятили вы нсколько живыхъ и умныхъ очерковъ; но второй, Поръ-Рояль, возбудилъ и привлекъ ваше полное вниманіе. Вы посвятили ему превосходную книгу, которая хотя еще не окончена, но, безъ сомннія, есть самое значительное произведеніе ваше. Вы хорошо сдлали, м. г. Достойна вниманія и глубокаго изученія эта строгая семья отшельниковъ, уединенно и значительно прошедшая сквозь 18-й вкъ, среди преслдованій и почтенія, среди восторговъ и ненависти, уважаемая великими, гонимая сильными, почерпавшая изъ самой слабости своей, изъ своего одиночества, какую-то неизъяснимую власть, и употреблявшая величіе ума на возвеличеніе вры. Николь, Лансело, Леместръ, Саси, Тилемонъ, Арнольды, Паскаль — имена почтенныя, славы спокойныя, среди которыхъ блестятъ цломудренной красотой три женщины, достигшія своею святостію того величества, котораго Римскія женщины достигали героизмомъ. Прекрасная и ученая школа мыслителей, замнившая Аристотеля Св. Августиномъ, покорившая своему убжденію герцогиню Лонговиль, образовавшая президента Гарлея, обратившая Тюренна, и которая въ то же время украшалась милосердіемъ Франсуа де Саля и крайнею строгостію аббата Сен-Сиранскаго. Впрочемъ, дло Поръ-Рояля не было дломъ литературнымъ; оно захватывало литературу случайно, такъ сказать, стороною. Настоящая цль этихъ печальныхъ и строгихъ мыслителей была чисто религіозная. Скрпить узы церкви внутри и во вн большею нравственностію священника и большею врою народа; преобразовать Римъ, покоряясь ему; произвести внутри силою любви то, что Лютеръ хотлъ произвести во вн силою гнва; создать во Франціи, между страдающимъ и невжественнымъ народомъ съ одной стороны, и между разслабленнымъ и сластолюбивымъ дворянствомъ съ другой, создать классъ средній, здоровый, крпкій, стоически твердый, создать высокое мщанство, христіанъ образованныхъ, основать церковь образцовую посреди церкви, народъ образцовый посреди народа, — таково было тайное стремленіе, тайное честолюбіе, тайная глубокая мечта этихъ людей, знаменитыхъ тогда своимъ религіознымъ покушеніемъ и знаменитыхъ теперь своимъ литературнымъ слдомъ. И чтобъ достигнуть этой цли, чтобы основать общество согласно вр, они почитали между всхъ необходимыхъ истинъ за самую необходимую, за самую свтлую, самую дйствительную, самую неизбжную для разума и самую существенную для вры: истину о слабости человка, вслдствіе первороднаго грха, истину о необходимости Бога искупителя, — истину Христа. Сюда обращались вс ихъ усилія, какъ будто они предвидли, что здсь предстоитъ опасность. Они воздвигали громады книгъ, утверждали выводы на выводахъ, доказательства на доказательствахъ, для укрпленія одной правды. Удивительный инстинктъ предчувствія, свойственный только однимъ глубокимъ умамъ! Мы должны замтить это явленіе. Они спшили строить великую крпость, на спхъ созидали ее, какъ бы предугадывая великое нападеніе. Смотря на нихъ теперь, подумаешь, что эти люди семнадцатаго вка предвидли людей осьмнадцатаго. Кажется, что, наклонившись надъ бездною будущаго, безпокойные и внимательные, понимая, по какому-то болзненному колебанію воздуха, что неизвстный легіонъ движется во мрак, они уже слышали вдалек приближеніе темной и нестройной арміи энциклопедистовъ, уже распознавали посреди неяснаго гула ея шаговъ смутный отголосокъ печальнаго и роковаго слова Жанъ-Жака, уже слышали пронзительный хохотъ Вольтера.

Ихъ преслдовали; — они едва замчали это. Будущая опасность вры занимала ихъ мысли боле, чмъ настоящія страданія ихъ общины. Они не просили ничего, не хотли ничего, ничего не добивались; они созерцали и работали, они жили въ тни уединенія, во свт ума. Зрлище удивительное, которое волнуетъ душу, поражаетъ мысль! Между тмъ, какъ Людовикъ ХІV покорялъ Европу, какъ Версаль удивлялъ Парижъ, какъ дворъ рукоплескалъ Расину, какъ городъ рукоплескалъ Мольеру; между тмъ какъ вкъ наполнялся блескомъ праздниковъ и громомъ побдъ; между тмъ, какъ вс взоры съ восторгомъ устремлены были на великаго Короля, и вс умы на великое царствованіе, они, отшельники, созерцатели, опредленные къ ссылк, къ заключенію, къ смерти безславной и незамченной, заключенные въ монастыр, предназначенномъ къ разрушенію, въ монастыр, котораго послдніе слды должна была запахать враждебная соха, — мыслители, потерянные въ пустын, вблизи этого Версаля, этого Парижа, этого великаго царствованія, Короля, мыслители земледльцы, воздлывающіе поле свое, изучавшіе тексты, не знавшіе, что длается во Франціи и въ Европ, искавшіе въ Священномъ Писаніи бепрерывныхъ доказательствъ о божественности Іисуса, искавшіе въ мірозданіи безконечнаго прославленія Создателю, — съ мыслію, направленною къ Богу, съ очами, устремлеными единственно къ Нему, они размышляли о Священныхъ книгахъ и великой природ, съ раскрытою Библіею, посреди ихъ церкви, съ лучезарнымъ солнцемъ, посреди ихъ небесъ.

Ихъ явленіе не было безполезно. Вы сказали это, м. г., въ замчательной книг, которую они вамъ внушили. Они оставили слды свои въ теологіи, философіи, язык, литератур, и до сихъ поръ еще Поръ-Рояль остается внутреннимъ и тайнымъ свтильникомъ для нкоторыхъ великихъ умовъ. Домъ ихъ былъ разрушенъ, поле ихъ было опустошено, ихъ гробы вырыты и преданы на поруганіе, но ихъ память остается священною, но ихъ мысли еще стоятъ, но изъ длъ, посянныхъ ими, многія принесли плодъ свой. Для чего же побда ихъ прошла сквозь такія бдствія? Отъ чего такое торжество, не смотря на такія преслдованія? Это не потому только, что они были мыслители возвышенные; это еще потому, это особенно потому, что они были искренніе; потому что они врили, потому что они были убждены, потому что они шли къ своей цли съ сердцемъ, исполненнымъ единою волею, нераздльною, глубокою врою. Размышляя о ихъ исторіи, невольно восклицаемъ каждому: Кто бы ты ни былъ, хочешь ли имть великія мысли, совершить великія дла? врь! имй убжденіе, имй вру религіозную, вру патріотическую, вру литературную. Вруй въ человчество, въ силу генія, въ будущее, въ самого себя. Знай, откуда ты исходишь, чтобы знать, куда стремишься. Вра здорова для разума. Не довольно думать, надобно врить. Изъ вры и убжденія исходятъ святые подвиги въ сфер нравственной и великія мысли въ сфер поэзіи. —

Публичныя лекціи профессора Шевырева объ исторіи русской словесности, преимущественно древней. Письмо въ Блевъ. (Къ А. П. Зонтагъ.) (1845).

Въ прошедшую зиму, когда я жилъ въ деревн почти совершенно отдленный отъ всего окружающаго міра, я помню, какое впечатлніе сдлали на меня ваши живые разсказы о блестящихъ лекціяхъ проф. Грановскаго, о томъ сильномъ дйствіи, которое производило на отборный кругъ слушателей его краснорчіе, исполненное души и вкуса, яркихъ мыслей, живыхъ описаній, говорящихъ картинъ и увлекательныхъ сердечныхъ сочувствій ко всему, что являлось или таилось прекраснаго, благороднаго и великодушнаго въ прошедшей жизни Западной многострадальной Европы. Общее участіе, возбужденное его чтеніями, казалось мн утшительнымъ признакомъ, что у насъ въ Москв живы еще интересы литературные, и что они не выражались до сихъ поръ единственно потому, что не представлялось достойнаго случая.

Теперь я спшу подлиться съ вами тмъ впечатлніемъ, которое производятъ на насъ лекціи профессора Шевырева. Не слыхавъ Грановскаго, я не могу сравнивать двухъ преподавателей. Скажу только, что прежде, чмъ начались чтенія Шевырева, многіе изъ его слушателей не врили ихъ возможности, хотя и не сомнвались въ дарованіи профессора. Предметъ лекціи — исторія Русской словесности, преимущественно древней, казался имъ неблагодарнымъ, сухимъ, частію уже общеизвстнымъ, частію слишкомъ ученымъ и не для всхъ любопытнымъ. Покорясь общему, еще существующему у насъ предубжденію, они думали, что чтенія о древней словесности могутъ имть только одинъ интересъ — филологическій, важный почти исключительно для людей, посвятившихъ себя особенно изученію Русскаго языка, или изслдованіямъ Русской старины. Нсколько памятниковъ, говорили они, еще не составляютъ словесности; литература наша началась съ Ломоносова; чт'o сказать обще-любопытнаго о словесности прежнихъ временъ? розысканія или разсужденія — еще не исторія; для исторіи нужно содержаніе, — а гд найдетъ его профессоръ, говоря о временахъ до-Петровскихъ?

Основываясь на такомъ понятіи о ничтожности нашей древней словесности, многіе хали на лекціи Шевырева почти только для того, чтобы слушать даръ преподаванія, отъ искренняго сердца жаля о незначительности предмета. Представьте же себ ихъ удивленіе, когда посл самыхъ первыхъ чтеній, они должны были убдиться, что лекціи о древней Русской словесности имютъ интересъ живой и всеобщій, который заключается не въ новыхъ фразахъ, но въ новыхъ вещахъ, въ богатомъ, малоизвстномъ и многозначительномъ ихъ содержаніи.

Конечно, нтъ сомннія, что это богатство содержанія нашей древней словесности могло возникнуть изъ малоизвстныхъ памятниковъ въ одну живую картину только отъ искусства преподавателя. Только при его воззрніи могли собраться вмст и сростись въ одно стройное зданіе различные обломки нашей полузабытой старины, разбросанные остатки нашей письменной словесности духовной и свтской, литературной и государственной, вмст съ уцлвшими неписанными преданіями народа, сохранившимися въ его сказкахъ, поврьяхъ, поговоркахъ и псняхъ. Между тмъ несомннно и то, что никакое искусство не могло бы создать содержанія, когда бы оно не существовало въ самомъ дл и, хотя разрозненное, не уцлло въ памятникахъ.

Въ этомъ отношеніи, лекціи Шевырева представляютъ особенную значительность. Эта новость содержанія, это оживленіе забытаго, возсозданіе разрушеннаго, есть, можно сказать открытіе новаго міра нашей старой словесности [23] . Здсь даже литературное достоинство изложенія, сколько бы ни было оно впрочемъ замчательно, становится уже второстепеннымъ, почти ничтожнымъ, въ сравненіи съ другимъ, важнйшимъ отношеніемъ. Ибо изъ-подъ лавы вковыхъ предубжденій открываетъ онъ новое зданіе, богатое царство нашего древняго слова; въ мнимой-знакомой сфер обнаруживаете новую сторону жизни, и такимъ образомъ вноситъ новый элементъ въ область человческаго вденія. Я говорю: новый элементъ, — потому, что дйствительно исторія древне-Русской литературы не существовала до сихъ поръ какъ наука; только теперь, посл чтеній Шевырева, должна она получить право гражданства въ ряду другихъ исторій всемірно-значительныхъ словесностей. Ибо, если и правда, что при другомъ образ мыслей можно не соглашаться съ тмъ или другимъ его мнніемъ, если при другой систем можно спорить даже съ его главнымъ воззрніемъ, то, по крайней мр, ни при какомъ образ мыслей, ни при какой систем, нельзя уже, выслушавъ его, отвергать дйствительность науки, которая до сихъ поръ не только не существовала въ этомъ вид, но самая возможность которой была подвержена сомннію.

23

До сихъ поръ объ этомъ у насъ почти ничего не было писано замчательнаго, выключая книги М. А. Максимовича.

Съ этой точки зрнія, лекціи Шевырева представляются намъ уже не литературнымъ явленіемъ, боле или мене заманчивымъ, но новымъ событіемъ нашего историческаго самопознанія. И въ этомъ смысл, создавая новую сторону науки, он принадлежатъ уже не одному кругу его слушателей, но получаютъ значительность общую, — можно сказать безъ преувеличенія, — значительность Европейскую.

Другое качество чтеній Шевырева, которое служитъ основаніемъ и какъ бы необходимымъ условіемъ всего ихъ достоинства, — это достоврность его изложенія. Онъ употребилъ на изученіе своего предмета многіе годы постоянной работы, — работы ученой, честной, можно сказать религіозно добросовстной. Каждый фактъ, приводимый имъ, изслдованъ со всевозможною полнотою; часто одна фраза, едва замтная посреди быстраго теченія рчи, есть очевидный плодъ долговременныхъ розысканій, многосложныхъ сличеній и неутомимыхъ трудовъ; иногда одно слово, иногда одинъ оттнокъ слова, можетъ быть, не всми замченный, отражаетъ изученіе многотомныхъ фоліантовъ, совершенное съ терпливою и добросовстною основательности.

Что же касается до самаго преподаванія Шевырева, то особенность его заключается столько же въ его глубокомъ знаніи своего предмета, сколько въ томъ глубокомъ понятіи, которое онъ иметъ о словесности вообще, какъ о живомъ выраженіи внутренней жизни и образованности народа. Это понятіе, прямо противоположное прежнимъ, такъ называемымъ классическимъ теоріямъ, разрушеннымъ Шлегелями, отличается также и отъ ихъ воззрнія тмъ, что они хотя и видли въ литератур выраженіе народной жизни, но жизнь эту, отражающуюся въ письменномъ слов, ограничивали почти одною сферою умственной и художественной образованности, между тмъ какъ въ понятіяхъ Шевырева словесность отражаетъ всю сознанную и несознанную полноту народнаго быта, какъ онъ раскрывается въ самыхъ разнородныхъ сферахъ — умственной и гражданской, художественной и промышленной, семейной и государственной, въ племенной и случайно-личной, въ своеобразной и заимственной.