Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Таково мнніе г. Борга. Оно показалось намъ особенно замчательнымъ въ томъ отношеніи, что изо всхъ рецензентовъ Языкова до сихъ поръ, одинъ онъ постигнулъ поэтическую и нравственную сторону тхъ изъ стихотвореній поэта, которыя у насъ навлекли ему столько странныхъ упрековъ.

Слыша безпрестанные упреки Языкову, я всегда вспоминаю одного Русскаго барина, который здилъ отдавать своего сына въ какой-то Нмецкій университетъ; но встртивъ на улиц студента безъ галстука и съ длинными волосами, тотчасъ же понялъ изъ этого всю безнравственность Нмецкихъ университетовъ, и возвратился домой воспитывать своего сына въ Саратов.

Вообще многіе изъ насъ еще сохранили несчастную старообрядческую привычку: судить о нравственности боле по наружному благочинію, чмъ по внутреннему достоинству поступка и мысли. Мы часто считаемъ людьми нравственными тхъ, которые не нарушаютъ приличій, хотя бы впрочемъ жизнь ихъ была самая ничтожная, хотя бы душа ихъ была лишена всякаго стремленія къ добру и красот. Если вамъ случалось встрчать человка, согртаго чувствами возвышенными, но одареннаго при томъ сильными страстями, то вспомните и сочтите: сколько нашлось людей, которые поняли въ немъ красоту души, и сколько такихъ, которые замтили одни заблужденія! Странно, но правда, что для хорошей репутаціи у насъ лучше совсмъ не дйствовать, чмъ иногда ошибаться, между тмъ какъ, въ самомъ дл, скажите: есть ли на свт что-нибудь безнравственне равнодушія?

Конечно, я повторяю здсь мысли старыя, всмъ извстныя; но почему не повторять иногда старой истины? Есть мысли, которыя всякій знаетъ, но только въ теоріи; чтобы понимать ихъ въ ежедневномъ примненіи, для этого, кром просвщенія умственнаго, нужна еще просвщенная жизнь, устроенная посреди просвщеннаго общества, гд мысли изъ отвлеченнаго умозаключенія обратились въ непримтную привычку: до тхъ поръ истина еще не пошлость.

Вотъ почему Нмецкій ученый, отличающійся самою щекотливою чопорностью, скоре пойметъ нравственность стиховъ Языкова, чмъ многіе изъ самыхъ снисходительныхъ его Русскихъ читателей.

А между тмъ, если мы безпристрастно вникнемъ въ его поэзію, то не только найдемъ ее не безнравственною, но врядъ ли даже насчитаемъ у насъ многихъ поэтовъ, которые могли бы похвалиться большею чистотою и возвышенностью. Правда, онъ воспваетъ вино и безъименныхъ красавицъ; но упрекать ли его за то, что т предметы, которые дйствуютъ на другихъ нестройно, внушаютъ ему гимны поэтическіе? — Правда, пьянство есть вещь унизительная и гадкая; но если найдется человкъ, на котораго вино дйствуетъ иначе, то вмсто безнравственности, не будетъ ли это напротивъ доказательствомъ особенной чистоты и гармоніи его души? — Положимъ, что на васъ производятъ дйствіе чистое и поэтическое только весна, цвты и музыка, а все другое, что возбуждаетъ ваши нервы, внушаетъ вамъ мысли нечистыя, — въ этомъ случа вы хорошо длаете, воздерживаясь отъ всего возбудительнаго. Однако это не должно мшать вамъ быть справедливыми къ другимъ. И виноватъ ли Языковъ, что т предметы, которые на душ другихъ оставляютъ слды грязи, на его душ оставляютъ перлы поэзіи, перлы драгоцнные, огнистые, круглые?

Изберите самыя предосудительныя, по вашему мннію, изъ напечатанныхъ стихотвореній Языкова (ибо о ненапечатанныхъ, какъ о непризнанныхъ, мы не имемъ права судить), и скажите откровенно: производятъ ли они на васъ вліяніе нечистое?

Когда Анакреонъ воспваетъ вино и красавицъ, я вижу въ немъ веселаго сластолюбца; когда Державинъ славитъ сладострастіе, я вижу въ немъ минуту нравственной слабости; но, признаюсь, въ Языков я не вижу ни слабости, ни собственно сластолюбія; ибо гд у другихъ минута безсилія, тамъ у него избытокъ силъ; гд у другихъ простое влеченіе, тамъ у Языкова восторгъ, а гд истинный восторгъ, и музыка, и вдохновеніе — тамъ пусть другіе ищутъ низкаго и грязнаго; для меня восторгъ и грязь кажутся такимъ же противорчіемъ, какимъ огонь и холодъ, красота и безобразіе, поэзія и вялый эгоизмъ.

Впрочемъ судить такимъ образомъ о сочиненіяхъ Языкова могли бы мы только въ такомъ случа, когда бы изо всхъ стихотвореній его мы знали одни застольныя и эротическія. Но если, при всемъ сказанномъ, мы сообразимъ еще то, что, можетъ быть, нтъ поэта, глубже и сильне проникнутаго любовью къ отечеству, къ слав и поэзіи; что, можетъ быть, нтъ художника, который бы ощущалъ боле святое благоговніе передъ красотою и вдохновеніемъ, то тогда вс упреки въ безнравственности покажутся намъ странными до комическаго, и намъ даже трудно будетъ отвчать на нихъ, ибо мудрено будетъ понять ихъ возможность.

Но довольно. Уже слишкомъ много останавливались мы на предмет и безъ того слишкомъ ясномъ. Есть предубжденія, которыя не признаютъ и очевидности; есть близорукость, которой не поможетъ никакой телескопъ. Мы пишемъ для людей зрячихъ и безпристрастныхъ.

Стихотворенія Языкова внушаютъ намъ другой вопросъ, боле дльный и боле любопытный, и въ этомъ случа особенно желалъ бы я найти сочувствіе моихъ читателей.

Благословенны т мгновенья, Когда въ виду грядущихъ лтъ, Предъ иміамомъ вдохновенья Священнодйствуетъ поэтъ.

Дло критики, при разбор стихотворцевъ, заключается обыкновенно въ томъ, чтобы опредлить степень и особенность ихъ таланта, оцнить ихъ вкусъ и направленіе, и показать, сколько можно, красоты и недостатки ихъ произведеній. — Дло трудное, иногда любопытное, часто безполезное, и почти всегда неудовлетворительное, хотя и основано на законахъ положительныхъ.

Но когда является поэтъ оригинальный, открывающій новую область въ мір прекраснаго и прибавляющій такимъ образомъ новый элементъ къ поэтической жизни своего народа, — тогда обязанность критики измняется. Вопросъ о достоинств художественномъ становится уже вопросомъ второстепеннымъ; даже вопросъ о талант является неглавнымъ; но мысль, одушевлявшая поэта, получаетъ интересъ самобытный, философическій; и лицо его становится идеею, и его созданія становятся прозрачными, такъ что мы не столько смотримъ на нихъ, сколько сквозь нихъ, какъ сквозь открытое окно; стараемся разсмотрть самую внутренность новаго храма и въ немъ божество, его освящающее.

Отъ того, входя въ мастерскую живописца обыкновеннаго, мы можемъ удивляться его искусству; но предъ картиною художника творческаго забываемъ искусство, стараясь понять мысль, въ ней выраженную, постигнуть чувство, зародившее эту мысль, и прожить въ воображеніи то состояніе души, при которымъ она исполнена. Впрочемъ и это послднее сочувствіе съ художникомъ свойственно однимъ художникамъ же; но вообще люди сочувствуютъ съ нимъ только въ томъ, что въ немъ чисто человческаго: съ его любовью, съ его тоской, съ его восторгами, съ его мечтою-утшительницею, однимъ словомъ, съ тмъ, чт`o происходитъ внутри его сердца, не заботясь о событіяхъ его мастерской.

Такимъ образомъ на нкоторой степени совершенства искусство само себя уничтожаетъ, обращаясь въ мысль, превращаясь въ душу.

Но эта душа изящныхъ созданій, — душа нжная, музыкальная, которая трепещетъ въ звукахъ и дышетъ въ краскахъ, неуловима для разума. Понять ее можетъ только другая душа, ею проникнутая. Вотъ почему критика произведеній образцовыхъ должна быть не столько судомъ, сколько простымъ свидтельствомъ; ибо зависитъ отъ личности, и потому можетъ быть произвольною, и основана на сочувствіи, и потому должна быть пристрастною.

Чт`o же длать критикамъ систематическимъ, которые хотятъ доказывать красоту и заставляютъ васъ наслаждаться по правиламъ, указывая на то, чт`o хорошо, и на то, чт`o дурно? — Имъ въ утшеніе остаются произведенія обыкновенныя, для которыхъ есть законы положительные, ясные, не подлежащіе произвольному толкованію, — и надобно признаться, что это утшеніе огромное; ибо въ литератур каждаго народа встрчаете вы немногихъ поэтовъ-двигателей, тогда какъ вс другіе только слдуютъ данному ими направленію, подлежа критик однимъ искусствомъ исполненія, но не душею созданія.